— И не пошла бы, Таня, да говорю, неволят идти.

— Кто неволит-то, отец? И его не слушайте, княжна. Право, не слушайте.

— Что ты говоришь, Таня? Разве можно отца не слушать? Ему я должна повиноваться…

— Княжна, голубушка… Знаю я, что отцу с матерью следует повиноваться; а также и то знаю, если вы пойдете под венец с немилым суженым, то себя погубите. Не жизнь ваша будет, а одна мука. Примеров тому, княжна, не мало.

— Видно, такова моя судьба, Таня… Надо покориться. Против своей судьбы не пойдешь! — с глубоким вздохом проговорила княжна Наташа.

— Что, княжна, пенять на судьбу, когда вы сами на погибель идете…

— И не пошла бы, Таня, да велят.

— Будь у меня отец, и, если бы он стал меня неволить под венец идти с постылым, не послушала бы я его, что хошь он, то со мной и делай, а не пошла бы.

— Против своей судьбы, милая Танюша, не след идти, — возразила молодой девушке княжна Наташа.

— Какая тут судьба, а просто запугали вас. Да еще скажу вам, княжна, любите вы своего друга милого, да не совсем.

— Я… я не люблю Сергея Дмитриевича! Что ты говоришь, Таня, да я живу им одним! — с легким укором проговорила княжна Наташа. На глазах у ней появились слезы.

— А если любите, то зачем же и себя, и его губите?..

Тут разговор молодых девушек был прерван приходом княжны Ирины Алексеевны; судя по веселому лицу старой княжны, нетрудно было догадаться, что она чем-то обрадована.

— Наташа, скажи слава Богу!

— Что такое, тетя?

— Конец нашему изгнанию.

— Как?

— Твой отец, а мой брат сейчас нарочного из Москвы прислал, чтобы, не мешкая, скорее в дорогу собирались.

— Нам надо ехать? Куда же, в Москву? — с волнением спросила княжна Наташа у своей тетки.

— Ну, разумеется!.. Наташа, никак ты не рада? — посматривая на племянницу, с удивлением воскликнула княжна Ирина Алексеевна.

— Чему, тетя, мне радоваться!

— А тому, что мы будем жить опять с людьми и не в этой трущобе, а в большом городе.

— Я уже, кажется, вам сказала, что здесь я чувствую себя гораздо лучше, чем в Москве.

— Наташа, ты какая-то непонятная, какая-то возвышенная, право…

— Здесь, тетя, я как-то свыклась… Еще мне не хочется расставаться с Таней, она такая милая, я так к ней привыкла…

— Я думаю, Танюша ничего не будет иметь против, если ты, Наташа, возьмешь ее с собою в Москву погостить… ведь так, моя милая? — спросила у молодой девушки княжна Ирина Алексеевна.

— Если меня отпустит матушка, то я с радостью. Мне больно хочется побывать в Москве, ведь я там ни разу не бывала, — ответила Таня княжне.

— Вот хорошо было бы, Таня… Поедем, милая, я сама попрошу тебя у Пелагеи Степановны, она такая добрая, отпустит, — сказала княжна Наташа.

— А если матушка отпустит, то я готова хоть сейчас с вами, княжна, ехать, куда хотите.

— Ступай, собирайся, Таня, я вместе с тобой пойду просить тебя у Пелагеи Степановны.

Княжна Наташа и Таня направились к домику жены приказчика Егора Ястреба.

Когда княжна Наташа стала просить Пелагею Степановну, чтобы она отпустила в Москву погостить Таню, услыхала от старушки такой ответ:

— Да я и сама с вами в Москву поеду; его сиятельство, князь Платон Алексеевич, наказ изволил дать к мужу мне с Танюшей ехать в казанскую вотчину… А я, княжна, удумала через Москву ехать. Хоть и сделаем мы большой крюк, да в Москве-то мне хочется побывать. В Кремль сходить, чудотворцам московским поклониться.

— Вот хорошо-то!.. Нам будет всем ехать весело! — радостно проговорила княжна Наташа.

Исполняя приказ князя Платона Алексеевича, стали быстро собираться в дорогу. И дня два спустя, после получения княжеского приказа, из ярославской усадьбы выехали княжны Наталья Платоновна и Ирина Алексеевна; с ними в одной карете ехали жена приказчика Егора Ястреба Пелагея Степановна и сиротинка Таня.

Позади их кареты ехали также подводы с дворовыми людьми и с имуществом.

Ехали под бдительным присмотром старого княжеского камердинера Григория Наумовича.

Старик был тоже рад, что пришлось ему недолго побыть в ярославской усадьбе, в этой «медвежьей берлоге»; не по нраву была Григорию Наумовичу ярославская вотчина, не знал он, как оттуда выбраться.

Старый и преданный слуга князя Полянского скучал по своем господине и очень обрадовался, когда получил приказ «собираться поспешно в Москву и везти бережно княжен».

В роскошной усадьбе графа Аполлона Ивановича шли спешные приготовления к свадьбе; граф, несмотря на свою скупость, не жалел денег на отделку заново своего огромного загородного дома, похожего на дворец.

В графском саду стоял одноэтажный каменный флигель, состоявший из нескольких комнат; в этих комнатах вели уединенную жизнь бывшие фаворитки графа Баратынского, набранные из дворовых девушек, некоторые из этих несчастных жертв барской прихоти имели малолетних детей.

Баратынский содержал этих злополучных матерей и их детей очень скупо, как говорится «впроголодь», и немногим отличал он своих фавориток от прочих дворовых женщин и девушек: на них тоже лежали обязанности убирать в графском дому, шить на графа белье и т. д.; за неаккуратное исполнение граф нисколько не стеснялся наказывать их из своих рук нагайкой.

Задумав жениться на княжне, граф Баратынский волей-неволей принужден был распустить свой гарем, т. е. оторванных от семей крестьянских девушек водворить в недра родительского дома, и вот отцы и матери со слезами встречали своих опозоренных дочерей, проклиная в душе графа Баратынского, дочернина погубителя.

Очистив флигель в саду, граф переместил туда дворовых, садовников, кучеров, конюхов и охотников.

Из всех своих многочисленных фавориток граф Аполлон Баратынский был ближе других привязан к черноокой красавице Дуне, дочери зажиточного крестьянина, крепостного графа; Дуня всегда находилась при графе и попала на барский двор уже вдовою; отец рано ее выдал за московского лавочника, тоже крепостного графа Баратынского.

С мужем Дуня прожила не более года и овдовела: ее муж простудился и умер.

Молодая женщина, похоронив своего горячо любимого мужа, покинула Москву и поселилась у своего отца, в родном селе Ивановском.

Село это принадлежало графу и находилось близ его усадьбы.

Граф Аполлон Иванович как-то увидал красавицу вдову; молодость и свежесть Дуни произвели впечатление на сладострастного графа, Дуня ему понравилась, и этого было вполне достаточно, чтобы ей очутиться, разумеется против своего желания, в графском доме.

Несмотря на свои молодые годы, Дуня обладала умом, смелостью и даже хитростью, присущей многим женщинам.

Она сумела увлечь графа Баратынского, заставила его в себя влюбиться и мало-помалу стала забирать Аполлона Ивановича в свои руки.

Дуня одна только из всех крепостных и дворовых нисколько не боялась графа и обходилась с ним «по-свойски», т. е. говорила с графом как будто с равным себе человеком.

Прежде это обращение сердило графа, и он требовал, чтобы Дуня относилась к нему с должным почтением.

Дуня на это отвечала ему смехом.

Граф угрожал ей наказанием.

— Что же, наказывай, пожалуй… только в ту пору поминай меня как звали, — смело на угрозу отвечает Дуня разгневанному графу Баратынскому.

— Как это так? — не понимая, спрашивает у Дуни граф.

— Да так, возьму и убегу от тебя, старого… ищи тогда себе другую Дуняху на утеху.

— Я тебя прикажу изловить…

— Кому прикажешь, тем меня не изловить.

— А если изловят и ко мне представят, тогда тебя ведь плети ждут.

— Прежде чем ты, ваше сиятельство, отдашь приказ стегать меня плетьми, я тебе все глаза выцарапаю.

— Как ты смеешь? Умолкни, не то быть тебе драной! — кричал гневно граф Аполлон Иванович на свою любимицу.

— Ну, что ты кричишь, ваше сиятельство? Жила у тебя порвется… Долго ли до греха, — нисколько не сробев, насмешливо отвечает разгневанному графу красавица Дуня.