Не полагаясь ни на одного казака, оренбургский губернатор принужден был принять оборонительный образ действий, предоставить инициативу самозванцу и смотреть безучастно на расширение его власти в крае.

Такое положение было, конечно, оскорбительно для оренбургского губернатора, и Рейнсдорп, обходя несколько раз в день укрепления и ободряя гарнизон, достиг наконец того, что те самые командиры, которые отказывались идти на вылазку, «по довольном увещании одумались и к той атаке готовыми себя представили».

12-го октября майор Наумов с своим отрядом снова вышел из города и двинулся против мятежников. Пугачевцы окружили отряд со всех сторон, и Наумов, после четырехчасовой канонады, построил каре и, скрыв в нем орудия, отступил к городу.

Он потерял при этом 22 человека убитыми, 31 ранеными, 6 человек были захвачены в плен и 64 человека перешли на сторону самозванца.

Эта новая неудача заставила Рейнсдорпа отказаться от наступательных действий до прибытия подкреплений, и в течение нескольких последующих недель военные действия под Оренбургом не сопровождались никакими особенностями, которые могли бы изменить взаимное положение сторон.

Почти ежедневно небольшие кучки мятежников подходили к крепости, крича, чтобы гарнизон сдался своему истинному государю; по ним производилось несколько выстрелов и тем дело кончалось.

Пугачев не особенно церемонился со своими сообщниками и тех, которые сомневались в его личности, казнил без сожаления: так он не пощадил самого близкого к себе человека «полковника» Дмитрия Лысова, проговорившегося в пьяном виде о происхождении Пугачева. Отставной солдат Сорочинской крепости был повешен за то, что «в пьянстве говорил с бабой, которая пила вино за благополучный успех взятия Оренбурга, а солдат отвечал, что ныне-де время зимнее, как можно его взять».

Доносы и шпионство процветали в лагере самозванца, и счастлив был тот, на кого доносили в «военную коллегию», а не Пугачеву. Самозванец вешал без суда и разбора, а в «военной коллегии», судили словесным судом и только в случае явных улик вешали, а в случае недостатка в доказательствах обвиняемый освобождался от наказания, если призывал Бога в свидетели своей невиновности и произносил установленную для этой цели клятву.

Сам Пугачев никаких разбирательств не производил и был строг со своими сообщниками. Никто не смел давать ему какие-нибудь советы, а тем более выспрашивать о чем-нибудь, потому что Пугачев часто говорил, «что он не любит ни советников, ни указчиков». Просителей и доклады «военной коллегии» Пугачев принимал обыкновенно сидя в креслах, взятых в загородном доме оренбургского губернатора, и по бокам его стояло двое казаков, один с булавой, другой с топором — знаками власти. Все приходившие с просьбами принуждены были кланяться в землю, целовать руку и величать Пугачева — «надежа-государь», «ваше величество», а иногда и просто «батюшкой». Одеваясь в казацкое платье, Пугачев в торжественных случаях носил шаровары малинового бархата, бешмет голубого штофа, черную мерлушковую шапку с бархатным малиновым дном и белую рубашку с косым воротом. Вооружение его состояло из сабли и двух пистолетов. Ходил он не иначе, как поддерживаемый под обе руки жившими у него девками или татарками. При парадном шествии Пугачева яицкие казаки пели песню, в честь его сочиненную, а писарь исетского полка, Иван Васильев, должен был играть на скрипке.

«Во времена таких веселостей все напивались допьяна, а самозванец от излишнего питья воздерживался и употреблял редко. Для стола его кушанье было готовлено изобильно, потому что отовсюду привозили к нему разных съестных припасов изобильно». Каждый старшина партии обязан был представлять Пугачеву все лучшее из награбленного имущества, что и присылалось при особых записках или рапортах.

Кушанье самозванцу готовили русские девки, иногда и повар-казак.

Пугачев часто приглашал к своему столу и членов «военной коллегии».

Члены эти были не кто иные, как беглые казаки и бежавшие из Сибири преступники.

Так жил Пугачев под Оренбургом со своей многочисленной ватагой, угрожая городу.

— Ты говоришь, что в моей казанской усадьбе ничего не уцелело? — дрожащим от волнения голосом спросил князь Платон Алексеевич только что вернувшегося из усадьбы своего старого и верного камердинера.

Григорий Наумович не долго пробыл в ограбленной и выжженной усадьбе; делать ему там было нечего и он поспешил в Москву. Во всей усадьбе и селе Егорьевском не осталось ни одного человека, кроме сельского священника, дом которого подвергся также грабежу, но сам священник во время погрома спрятался в церкви, чем и спасся, может быть, от смерти.

Пробыв немного в усадьбе, старик-камердинер поехал в Москву с печальным известием своему господину.

С ним также вернулась и подмога, состоящая из княжеских дворовых. Эти дворовые опоздали и приехали в казанскую усадьбу тогда, когда усадьба была уже выжжена и ограблена разбойниками-пугачевцами.

Погром усадьбы произвел на князя Полянского тяжелое впечатление; при известии о грабеже и пожаре в усадьбе князь изменился в лице. Волновался он не столько о погроме усадьбы, сколько об находившемся там в заключении офицере Серебрякове.

— Ничего не осталось, ваше сиятельство, все, что не ограбили злодеи, то выжгли, — печально ответил старик Григорий Наумович своему господину.

— А Серебряков! Что с ним?

— Не знаю, ваше сиятельство, горница, где он находился, оказалась пустой, замок у двери сшиблен. Верно, увели злодеи офицера.

— А может быть, убили?

— Смею доложить вашему сиятельству, если бы убили господина Серебрякова, то я увидел бы его тело.

— Хорошо хоть не убили его злодеи. Только на радость ли оставили ему жизнь?

— Уж какая тут радость, ваше сиятельство, поди разбойники увели с собой господина офицера, чтобы над ним измываться.

— Молчи, Григорий, молчи, я без содрогания вздумать не могу про Серебрякова. Всему его несчастию — я причина, все зло от меня; раскаиваюсь я в этом, да поздно, близок локоть, да не укусишь его. Кажется, я ничего не пожалел бы, если бы только Серебряков остался жив. Знаешь что, Григорий, я прощение стал бы у него просить, поклонился земно и сказал бы ему: «Прости меня, господин офицер, много перед тобой я виновен». Да, да, я родовитый князь, полный генерал, у простого офицера стал бы прощения просить, кланяться ему.

С тяжелым вздохом проговорив эти слова, князь Полянский в сильном волнении быстро заходил по своему кабинету.

— А про Егора Ястреба ты тоже ничего не знаешь? — после некоторой задумчивости спросил у своего камердинера князь Платон Алексеевич.

— Так точно, не знаю, ваше сиятельство, может, он тоже попал в плен к мятежникам, его и семью разбойники увели с собой.

— Едва ли… Егор Ястреб живой не отдаст себя в руки пугачевцам. Я знаю его.

— Ну, может, где-нибудь укрылся в безопасном месте.

— Если он укрылся, то, наверное, придет ко мне в Москву. Егор Ястреб — примерный служака, честный и аккуратный, он непременно придет отдать мне отчет в своих действиях против мятежников. Но не в нем дело… меня, повторяю, сильно беспокоит офицер Серебряков. Что с ним? Где он?

— Всего вернее, ваше сиятельство, в плен попал к пугачевцам.

— О, это ужасно!.. А всего ужаснее то, что я причина несчастия Серебрякова. Если он останется в живых, то я готов дать ему удовлетворение, какое он хочет… Меня мучает неизвестность его участи.

— Можно узнать, ваше сиятельство, кое-что про господина Серебрякова, — несколько подумав, тихо проговорил старый камердинер.

— Скажи, Григорий Наумович, как, научи!

— Надо послать, ваше сиятельство, в стан Пугачева.

— Послать… Легко сказать… А кого?

— У меня, ваше сиятельство, есть один парень на примете.

— Кто такой? — быстро спросил князь Полянский у своего камердинера.

— Дворовый, ваше сиятельство, Мишка, по прозвищу «Труба».