— Вы предполагали завладеть миллионным приданым вашей невесты, так?

— Князь!.. — как-то взвизгнул граф Баратынский.

— Вам не нужна любовь моей дочери, но нужен ее миллион, а для любви у вас много молодых баб да девок, — совершенно невозмутимым голосом проговорил князь Платон Алексеевич, вставая и давая тем знать, что больше говорить он не намерен.

— Вы забываетесь, князь!.. Этого я безнаказанно не оставлю.

— Вот как, дуэль?..

— Да, это необходимо, — запальчиво воскликнул граф Аполлон Иванович.

Он то бледнел, то багровел; он никак не ожидал отказа, такого быстрого и решительного.

— Даже «необходимо», вот как! — Вы забываете, государь мой, что мы живем в Российской Империи, в которой дуэли запрещены властью самой государыни, и я, старый служака, не хочу быть нарушителем сего. Не думайте, граф, что я сробел: несмотря на свои лета я, пожалуй, еще сумел бы наказать вас за дерзкие слова, касавшиеся чести моей дочери и меня самого!

С достоинством проговорив эти слова, князь Платон Алексеевич нашел удобным выйти из своего кабинета, оставив одного графа Баратынского.

Этим он сразу положил предел неприятному объяснению.

Графу Баратынскому не оставалось ничего, как поспешить оставить дом князя Полянского, проклиная в душе самого князя и его дочь, свою бывшую невесту.

Он быстро пробежал апартаменты княжеского дома и также быстро вскочил в поджидавшую его у подъезда карету, предварительно грубо толкнув своего лакея, который хотел ему помочь в этом.

«Нет, нет! поступка со мною князя я так не оставлю!.. Я не потерплю, я дознаюсь и выведу наружу те интриги, которые кто-то против меня имеет. Князь упрекнул меня в любви к бабам и девкам молодым. Стало быть, об этом ему кто-нибудь сказал? Кто осмелился? Неужели кто из моих людишек! У-ух! если бы только мне проведать!.. Да нет, быть не может: князь не станет слушать болтовню людишек. Кто-нибудь другой позавидовал мне, наговорил на меня… А жалко! княжна для меня не так интересна, а миллион, который уплывает у меня из рук. Девичьей красотой меня не прельстишь, а вот что касается миллиона, об нем придется пожалеть мне! Я немножко пересолил. Не надо бы мне упоминать про амуры княжны с каким-то черноусым офицериком, о котором идет молва, что его князь припрятал далеконько. Гм! — отказ форменный! Никак не ожидал я такого афронта»!.

Таким размышлениям предавался граф Баратынский, сидя в экипаже и направляясь в свою подмосковную усадьбу.

А между тем князь Платон Алексеевич направился на половину княжен. Здесь он бывал очень редко: раза два-три в год, не более, — в именины своей сестры, а также и дочери, которым он приносил поздравления непременно в их комнатах.

— Брат! — каким это тебя ветром занесло? Вот удивил! — воскликнула княжна Ирина Алексеевна, широко раскрывая глаза от удивления.

— Где Наташа? — вместо ответа спросил князь Платон Алексеевич у сестры.

— А что такое? Разве что случилось?

— Да, случилось, любезная сестрица.

— Что? Что такое?

— Графа Баратынского я сейчас прогнал из дому.

— Что? Что ты говоришь?

— Графа, мол, Баратынского выгнал.

— Может ли быть?!

Удивлению доброй княжны не было предела.

— Что? рада?

— Братец! Милый!.. Да неужели правда?

— Правда, правда, милая сестрица.

— Брат! дозволь обнять тебя.

— Нет уж, сестра, пожалуйста, без этих нежностей, а лучше позови Наташу.

— Сейчас, сейчас!.. Натали!..

— Вы меня звали, тетя?.. Папа?! — удивилась и княжна Наташа, увидя своего отца.

— Я пришел тебя порадовать, Наташа. Ну, что же ты стоишь? — спрашивай: чем? — весело проговорил князь Платон Алексеевич.

— Чем, папа?

— Брат! не говори. Пусть Натали узнает… Узнай Натали, с чем пришел папа тебя поздравить.

— Я, право, тетя, не знаю.

— Твоему жениху, Наташа, графу Баратынскому, я сейчас отказал в твоей руке и данное мною слово взял назад. Надеюсь, ты не будешь меня расспрашивать: почему и для чего я так поступил?

— Нет, нет, милый, дорогой папа! я только буду вас благодарить сердечно!

У княжны Наташи дрогнул голос, и на красивом ее лице появились слезы. Она бросилась целовать у отца руки: кажется, ее счастию не было предела.

В этот день во всем княжеском доме была только одна радость. Князь сам был рад, что отделался от нареченного зятька и на радостях приказал своему камердинеру Григорию Наумовичу раздать всем дворовым по полтине серебра и угостить их вином и пивом.

Такие подарки для дворовых в княжеском доме случались очень, очень редко.

Дворовые, принимая княжескую награду, не знали, за что их награждают: про разрыв князя Полянского с графом Баратынским они ничего не слыхали.

Емелька Пугачев, прикрывшись именем покойного императора Петра III, окружил себя преданными ему казаками; из них Дружинин, Михаил Толкачев и Зарубин, которого называл Пугачев — Чика, были ему преданы. Они-то и помогали самозванцу мутить казаков, рассказывая разные небылицы про батюшку царя Петра Федоровича.

Приехав на хутор казака Толкачева, Пугачев со своими спутниками на время остановился у него.

Толкачев был казак старый, заслуженный. Чика сказал ему, что царь желает, чтобы к нему собрались все казаки, жившие в окрестности.

На другой день утром собралось немало казаков: их подстрекало любопытство посмотреть, каков царь-батюшка и какую речь будет держать.

Те, которые пришли очень рано утром, успели пробраться в дом Толкачева и нашли Пугачева сидящим за столом, а возле него свиту, стоящую в отдалении.

— Опознайте меня, — говорил самозванец входящим, — и не думайте, что я умер. Вместо меня похоронили другого, а я одиннадцатый год странствую по матери-земле.

Пришедшие с любопытством смотрели на Пугачева и затем, по приказанию Чики (Зарубина) и вместе с ним, отправились на сборное место, где собирались казаки, не успевшие пробраться в хоромы Толкачева.

— Зачем ты нас созвал? — спрашивали Чику, — и кто с тобою незнакомый нам человек?

— Братцы, — отвечал Чика, — нам свет открылся, государь Петр Федорович с нами присутствует, вот смотрите на него, государя!

С удивлением слушали собравшиеся речь Чики и с почтением встретили Пугачева, вошедшего в средину толпы.

— Я ваш истинный государь, — говорил Пугачев; — послужите мне верою и правдою, и за то жалую вас рекой Яиком, с вершины до устья, жалую морями, травами, денежным жалованьем, хлебом, свинцом, порохом и всею вольностию. Я знаю, что вы всем обижены, что вас лишают преимуществ и истребляют вашу вольность. Бог за мою прямую к Нему старую веру вручает мне царство по-прежнему, и я намерен восстановить вашу вольность и дать вам благоденствие. Я вас не оставлю, и вы будете у меня первые люди.

Все присутствующие пали на колени.

— Рады тебе, батюшка, служить до последней капли крови, — слышались голоса. — Не только мы, но и отцы наши, царей не видывали, а теперь Бог привел нам тебя, государя, видеть, и мы все служить тебе готовы.

Пугачев приказал принести образ и привел всех к присяге, состоявшей в безмолвном целовании креста без Евангелия.

— Есть ли у вас, други мои, лошади? — спросил Пугачев.

— Есть, — отвечали собравшиеся.

— Ну, теперь, детки, поезжайте по домам и разошлите от себя по форпистам нарочных с объявлением, что я здесь.

— Все исполним, батюшка, и пошлем как к казакам, так и к калмыкам.

— Завтра же рано, сев на коня, приезжайте все сюда ко мне. Кто не приедет, тот моих рук не минует.

— Власть твоя — что хочешь, то над нами и сделаешь.

Толпа разошлась, а на другой день собралась вновь и была усилена еще казаками, прибывшими из разных мест.

Емелька Пугачев вышел к ним «во всем параде», окруженный своими «министрами»; некоторые из них были бежавшие из каторги, клейменые и с прорванными ноздрями.

— Здравствуйте, детушки, здравствуйте! — приветствовал Пугачев собравшихся казаков.