Емелька Пугачев быстро шел к Оренбургу, и «при первых известиях о появлении Пугачева оренбургский губернатор генерал Рейнсдорп писал казанскому — фон-Брандту, что намерения самозванца, по всей вероятности, заключаются в том, чтоб идти в Казанскую губернию помещичьими жительствами, преклоняя на свою сторону крестьян и обольщая их дачею вольности».

Трудно сказать, на чем Рейнсдорп основывал свои предложения о дальнейших действиях самозванца, тем не менее, сообщение это озадачило Брандта и вызвало с его стороны усиленную деятельность.

До приезда Бибикова Казанская губерния была почти беззащитна: из трех гарнизонных батальонов, находившихся в Казани, большая часть была командирована для набора рекрутов и для конвоирования арестантов, отправлявшихся в Сибирь. «Оставшихся налицо нижних чинов так мало, — доносил Брандт, — что не только по иску и истребления реченной сильной злодейской шайке, но и обороны против их воровского нападения делать некем». На местное население в защите границ губернии полагаться было невозможно, потому что «земледельцы разных родов, а особливо помещичьи крестьяне, по их легкомыслию, в сем случае весьма опасны, и нет надежды, чтобы помещики крестьян своих с пользой могли употребить себе и обществу на оборону.

Всю надежду генерал Брандт возлагал на поселения отставных солдат, которые хотя не имели оружия и «забыв военные обряды, совсем сделались мужиками», но на этот раз могли считаться единственными защитниками границ Казанской губернии.

Казанскому архиепископу Вениамину предложено было при помощи подчиненного ему духовенства употребить все меры к отклонению населения от содействия самозванцу. Вениамин назначил 5 октября торжественное богослужение в соборе. Он выехал из монастыря в большом экипаже (берлине), отделанном золотом, на шестерке лошадей, в шорах. На паперти собора высокопреосвященный Вениамин надел мантию, взял в руки посох и вошел в собор, а после литургии вышел к народу, публично проклял Пугачева и предал его анафеме. Вслед затем казанский архиепископ приказал отобрать от всех священников подписки в том, что они постараются своих прихожан «от помянутого противного и опасного всему обществу случая отвратить». Духовным правлениям и консисториям вменено в обязанность отправить священников по возможности в каждое село и поручить им убеждать население, что принявший на себя имя императора Петра III есть самозванец, беглый донской казак Емельян Пугачев, и что все, кто примут его сторону, будут преданы вечному проклятию»[4].

Генерал Брандт, имея совсем ничтожные силы против многочисленности мятежников, оставил Казань на произвол, выехав с своим семейством из города.

С отъездом губернатора паника между жителями еще более усилилась.

Но вот приехал Александр Ильич Бибиков и в жителях воскресла надежда, что этот искусный, опытный генерал сумеет усмирить мятежников, защитить Казань и другие города, которым угрожал Емелька Пугачев.

Пугачев находился под Оренбургом. Туда Чика привел Сергея Серебрякова.

Емелька был сильно выпивши. Он, развалясь на золоченом кресле, насмешливым взглядом окинул молодого офицера.

— Из каких будешь? — как-то нехотя спросил Пугачев Серебрякова.

— Я дворянин-офицер!

— Так и знать будем… А скажи-ка, дворянин-офицер, за что это тебя упрятали под замок?..

Чика подробно рассказал своему «ампиратору», как он похозяйствовал в княжеской усадьбе и как вызволил из неволи молодого офицера.

— Что ж молчишь, сказывай, мол, за что тебя в заточении-то держали? — повторил свой вопрос Пугачев.

— Думаю, для тебя все равно, за что бы меня ни держали.

— Точно сказал, мне все равно… Ну, господин офицер, молви нам, что ты теперь задумал делать, кому слугою хочешь быть, мне или жене моей Катерине.

— Я царский слуга и никому другому служить не намерен! — гордо выговорил Серебряков.

— Хорошо молвил, выходит, ты мой слуга, а я твой царь!

— Я служу государыне-императрице Екатерине Алексеевне…

— Стало быть, жене моей, а мне служить не хочешь?..

— Нет!

— Так ты меня за царя не почитаешь?

— Не признаю!..

— Бойко говоришь, господин офицер!.. Молви, сделай милость, кто же я по-твоему.

— Самозванец!…

— Ишь ты, остер твой язык, так и режет… Повесить!.. — совершенно хладнокровно проговорил Пугачев, показывая Чике на бедного Серебрякова.

— Государь!.. Ваше «ампираторское» величество!.. Прикажи слово молвить, — низко кланяясь Емельке, проговорил Чика.

— Говори, послушаю.

— Милости твоей царской хочу просить…

— Что ж, ты нашу милость заслужил. Проси, Чика, отказу не будет…

— За мою верную службу, государь, отдай ты мне этого офицера…

— А почто он тебе?

— Отдай, сделай милость!

— Бери, черт с ним, только молви, зачем он тебе? Иль ты сам повесить его хочешь?

— Вещать я его не стану, потому офицер мне нужен.

— Нужен, бери. Жалую тебя им…

— Спасибо, государь. Ведомо тебе, что грамоте-то я не обучен, писать и подавно не мастер, вот этот офицер вместо меня и будет исправлять письменную работу.

— Дело… Только наперед, Чика, спроси его, может, он заартачится и в писарях у тебя быть не пожелает.

— Не посмеет!..

— Спроси, мол…

— И спрашивать не стану, а прикажу.

— Ой, Чика, не обожгись!.. Офицер-то с норовом…

— Будь покоен, государь, норов-то я плетью исправлю…

— Как хочешь, а, по-моему, Чика, чем валандаться с офицеришкой, повесить его!..

— Нет уж, государь, ты подарил его мне, теперь он мой, волен я его казнить, волен и миловать, — настойчиво проговорил Чика.

— Ладно, владей на здоровье. Таких слуг мне не надобно — и, проговорив эти слова, Пугачев махнул рукою, чтобы его оставили.

Чика и Серебряков вышли.

Молодой офицер был бледен как смерть. Нелегко было ему выслушивать этот циничный разговор, происходивший между главарями мятежа.

Он в первый раз увидал Пугачева, который своим видом внушил ему отвращение, даже более: во время разговора с ним Серебряков едва сдерживался, чтобы не броситься на самозванца. Одно благоразумие удерживало его от этого.

— Ну, приятель, давай с тобой теперича поговорим… Выбирай любое: служить мне или быть повешенному, — проговорил Чика, обращаясь к Серебрякову.

— Ты только затем меня и из неволи освободил, чтобы повесить? — желчно заметил ему молодой офицер.

— Если самонравничать не будешь, то и вешать не будем! Ты слышал, что царь-то говорил?

— Какой он царь… Беглый, каторжный, мятежник!..

— Ох, барин, укроти ты свой язык, не то его выдернут…

— Чего же ты ждешь, прикажи меня скорее повесить!..

— И повесил бы, да по нраву ты мне пришелся…

— Жалеешь ты меня, что ли?..

— И то жалею. Если бы не жалел, давно бы ты считал звезды на небе… А ты слушай, барин, большой службы я от тебя не потребую. Так как я теперича в министрах состою, приходится мне, значит, указы разные давать, а писать я не горазд, вот ты у меня и будешь писать, а я только руку прикладывать. Делать это я умею… Даю тебе целый день сроку, подумай, да хорошенько, что для тебя лучше: в писарях при мне состоять, или на осине с веревкой на шее болтаться?.. Прощай покеле, барин, завтра я спрошу тебя. О побеге не думай… Поймаю, в ту пору петли не минуешь. Ночевать приходи в мой шатер, а есть захочешь — иди к, кашевару, покормят…

— Господи, что же это, за что так жестоко преследует меня судьба?.. Едва только я вздохнул на свободе, как мне грозят постыдной смертью. А всему виною князь Платон Алексеевич, через него все мои беды и напасти, всему он причина. Я люблю его дочь, и он за это мне мстит. Так что же я-то, малодушный, что я терплю… Разве я не умею мстить?.. Ага, случай к тому представляется: у Пугачева огромная сила, что если я… Какие мысли ужасные, преступные!.. Но ведь меня же довели до этого! О, как люди злы!.. Приходится за зло и злом платить, хоть бы я и не желал сего… Прощай все: честное мое имя, мой мундир. Дворянин Сергей Серебряков поступает в писаря к есаулу разбойников… карьера знатная, нечего сказать!..