— Не лучше ли, — заметил Пугачев, — нам убираться на Яик, там близко Гурьев городок, в коем еще много хлеба оставлено, и город весьма крепок и силен.

Эти последние слова были поддержаны и Шигаевым.

— Пойдем в обход на Яик, через Сорочинскую крепость, — сказал он.

Решаясь двигаться по этому направлению, Пугачев послал казака за Хлопушей.

Тот пришел тоже мрачный и угрюмый.

— Ты много шатался по степям, — сказал Пугачев, — так не знаешь ли дороги общим Сыртом, чтобы пройти на Яик?

— Этой дороги я не знаю, — отвечал Хлопуша.

— Тут есть хутора Тимофея Падурова, — заметил Творогов, — и он должен знать дорогу.

Однако Падуров не брался быть провожатым по степи в зимнее время.

— Ты здешний житель, — говорил Пугачев, — сыщи ты мне такого вожака, который бы знал здешние места — большую награду дам.

— Вчера приехал оттуда казак Репин, — отвечал Падуров, — и сказывал, что там дорога есть.

Репин был призван в совет, и ему приказано быть колоновожатым. «Командирам полков» велено готовиться к походу, но собирать к себе только доброконных, а остальным и всем пешим разрешено идти кто куда хочет.

Шигаеву было поручено раздать вино и деньги, которых было четыре тысячи рублей — все медной монетой. Лишь только выкатили несколько бочек из сорока, бывших в складе, как народ с криком бросился к ним, и каждый старался в широких размерах воспользоваться разрешением самозванца. Произошла свалка, шум и драка.

Пугачев узнал, что один из ближайших его сообщников, казак Бородин, ему изменил и бежал в Оренбург. «Если бы генерал Рейнсдорп, по получении известий от Бородина, сделал вылазку в ту же ночь, то очень возможно, что сообщники Бородина выдали бы самозванца; но утром они были бессильны, так как хорунжий Горлов успел донести о замыслах Бородина и о его бегстве». Пугачев досадовал, что ему не пришлось повесить Бородина.

Пугачев принял меры против заговора и, опасаясь, чтобы другие до времени не последовали примеру Бородина, приказал расставить к стороне Оренбурга караулы и не пропускать никого.

На улицах Берды с самого утра видно было йебывалое движение: спешно укладывались пожитки и награбленное имущество. Шигаев раздавал медные деньги, а у бочек с вином бушевала и шумела пьяная толпа.

«Опасаясь, что шум и крики привлекут внимание оренбургского гарнизона и пьяное сборище может быть застигнуто врасплох, Пугачев приказал казакам готовиться скорее к походу и выбить у бочек дно. Вино широкой рекой полилось по улицам Бердинской слободы».

Не ожидая, пока соберется все ополчение, Пугачев с десятью пушками, с яицкими казаками и толпой не более двух тысяч выступил из Берды по дороге на Переволоцкую крепость. В слободе остались пьяные да те, что, потеряв веру в самозванца и не зная, куда преклонить голову, решились явиться с повинною.

Длинною вереницей тянулись они к Оренбургу, кто верхом, кто на санях; многие везли с собою хлеб и сено, но большая часть шла пешком с женщинами и детьми. В этот день пришло в город 800 человек, а в последующие дни число их достигло 4000 человек. Всех прибывших сажали под арест и допрашивали.

Вскоре после этого Пугачев потерпел поражение у Сакмарского городка.

Участь самозванца была решена, и голова его была оценена в несколько сот червонцев.

Главнокомандующий Бибиков откладывал день за днем послать рапорт о Сергее Серебрякове в Петербург, в военную коллегию.

Серебряков, сгорая желанием узнать решение своей участи, обратился к Бибикову с таким вопросом:

— Смею спросить, ваше превосходительство, изволили вы послать обо мне рапорт?

— Не посылал да и не пошлю, — ответил ему Александр Ильич.

— Как? Почему?

— Пошли я о тебе рапорт в военную коллегию, замучают и тебя и меня; ответы я писать не горазд, да и некогда. А вот что, голубчик, я придумал: не нынче-завтра изловим мы злодея Пугачева и усмирим мятеж. В ту пору вместе с тобой в Питер поедем; на словах про тебя я все изложу царице-матушке, стану за тебя просить. Сам ведаешь, наша государыня справедлива и тебя, без вины виноватого, простит… На бумаге того не передашь, что на словах. А ты, Серебряков, служи и будь уверен, что служба твоя не пропадет.

— А и то несказанно доволен вашим превосходительством, и ради службы готов жизнь свою положить.

— Твой патриотический порыв похвален, но все же свою ты жизнь побереги для княжны Натальи Платоновны, — с улыбкой промолвил Бибиков. — Ну, что покраснел, ровно маков цвет… Дай срок, господин офицер, дело мы сделаем, дурную, сорную траву выполем, тогда и твою судьбу с княжною отпируем.

— Никогда не дождаться мне этого счастья, ваше превосходительство, не судьба мне быть мужем княжны Натальи Платоновны, — печально промолвил Серебряков.

— А я говорю — будешь. Только дай со злодеем расправиться.

Бибиков был всегда хорош и ласков со своим молодым адъютантом. Немного времени прошло, как Серебряков служил, но уже успел приобрести его доверие и расположение. В последнее время Александр Ильич стал неузнаваем: куда девались его хмурость и недовольство. Успехи нашего войска против мятежников несказанно радовали его, и здоровье главнокомандующего стало поправляться; явилась у него прежняя бодрость, энергия, и известие, что злодей Пугачев потерпел второе, окончательное поражение у Сакмарского городка, привело в неописанную радость Бибикова и все наше войско. Бибиков принялся с большим рвением заниматься усмирением мятежа и проводил дни и ночи за работой. Это опять надломило его расшатанное здоровье, а сильная простуда уложила Александра Ильича в постель; но и в постели он не переставал заниматься: лежа подписывал приказы и делал распоряжения командирам полков. Бибиков не думал об опасности, но опасность была близка: начался бред от сильного жара, пропал аппетит, и дня в два-три Александр Ильич так осунулся и побледнел, что его едва можно было узнать.

Доктора принимали все меры, но их усилия вырвать у смерти нужного для России человека остались тщетными. Александр Ильич понял свое положение и стал приготовляться к смерти.

Серебряков неотлучно находился при больном; только на несколько часов ночью его сменял любимый денщик генерала.

Болезнь застала Александра Ильича в татарском селении Бугульме, — это селение раскинуто среди огромной степи.

Как-то утром Серебряков, войдя в горницу, обвешанную по стенам коврами, где лежал больной главнокомандующий, застал его в худшем положении.

Александр Ильич лежал, вытянувшись во весь рост, лицо его было бледно, нос обострился; он тяжело дышал и был в забытьи; временами хриплые стоны вырывались из груди больного.

У Серебрякова, при взгляде на Бибикова, больно сжалось сердце и как-то невольно появились слезы.

Больной открыл глаза и увидел Серебрякова.

— А, это ты… почти несменно при мне, спасибо, спасибо… — слабым голосом проговорил главнокомандующий.

— Как здоровье вашего превосходительства?

— Умирать собираюсь.

— Что вы говорите! Ваша жизнь дорога… Мы все молим Бога о вашем выздоровлении, ваше превосходительство, — с чувством промолвил Серебряков.

— Хоть и не боюсь я смерти, а все же умирать теперь не хочется… То дело, которое вручила мне государыня, я совсем еще не устроил… Я умер бы спокойно, когда Пугачев был бы в моих руках и его шайка стерта с лица земли…

— Так и будет, ваше превосходительство.

— Будет, только я не доживу, не доживу… не дождусь…

— Бог даст дождетесь.

— Нет, голубчик, чувствую, что не дождусь. Смерть ведь не ждет. Она ко мне близка.

— Доктора говорят, что ваша болезнь не внушает никакой опасности, — успокаивая больного, проговорил Серебряков.

— Что доктора, не верю я им… их медицинская кухня — чепуха! Что Богу угодно, то и будет… Что было в моей силе, я сделал… теперь доделывать немного осталось… пусть другой кончает… а мне не суждено…

Александр Ильич смолк и закрыл глаза.