— И то, и то… Вот обмишурился, ведь я думал, Прохор Иваныч, что мы с тобой дома находимся или на бивуаке… Хозяюшка почтенная, покорми нас, ратных людей, — с ужимками кланяясь старухе хозяйке избы, проговорил Суворов.

— Ох, родненький, накормила бы я тебя, напоила, да вот горе, в печи-то от обеда одна каша осталась, были щи, да съели, а щи-то какие жирные-прежирные!

— Ох, бабуся, смолкни! Слюни текут, язык проглочу, помилуй Бог!

— Кашки разве, сударик, не прикажешь ли с молочком…

— Что с молочком, а какой ныне день забыла, старая?

— И то, и то, забыла, ведь ноне пятница, ахти грех-то какой.

— То-то, бабуся… «пятница-заплатница», грех в орех, а спасенье наверх. Давай каши, нет масла, будем есть с квасом… Присаживайся-ка, офицерик, к каше да смотри, есть по-солдатски, не то ложкой по лбу!

Старуха-баба вынула из печи горшок с кашей, положила ее в большую деревянную чашку, туда же влила квасу, за неимением масла, и поставила на столе перед человеком, на которого теперь вся Россия возлагала надежду.

Александр Васильевич размял ложкой кашу и принялся вместе с Серебряковым за свой скудный ужин.

— А ты, Прошка, стой, смотри да облизывайся!

— Ладно, уж ешьте, знай! — огрызнулся на генерала денщик.

— Дивуюсь я, господин офицер, много дивуюсь, что творится вокруг нас, что за народ стал, что за вояки… Вырос один кусточек сорной травы, тут бы ему и конец положить, так нет, собрались вояки около этого куста думу думать, как быть с кустом, как поступить; пока толстоумы думали да гадали — из одного кустика по всему полю разрослася сорная трава… Тут толстоумы и руки опустили, они жнут, косят, а трава из земли вылезает… А все питерцы, на их душе грех… Однако я заболтался, придется прикусить язык, помилуй Бог, не то вместе с кашей его проглотишь. Помоги Бог, даруй победу русскому воинству на супостата! — громко проговорив эти слова, Александр Васильевич истово перекрестился на иконы, вышел из-за стола.

Серебряков с немым восторгом смотрел на Суворова.

В это время он даже забыл свое гнетущее горе.

Пугачеву приходилось плохо; его со всех сторон окружало войско. Несмотря на это, он все еще продолжал плутать по степям.

Самозванец потерял теперь свое влияние на мятежников-сообщников, которые, видя, с одной стороны, неминуемую гибель, а с другой — надежду на прощение, стали поговаривать, как бы выдать «батюшку-ампиратора Петра Федоровича» правительству.

Да теперь уже почти никто не верил, что он государь, и все называли его самозванцем.

— Что ни говорите, братцы, а надо нам с ним распроститься.

— Известно; не то все погибнем.

— Хоть и жаль его, а своя шкура дороже!

— Да и что его жалеть-то?

— Верно, не стоит он нашей жалости.

— Выдать его, и вся недолга.

— А как его выдашь? Он хитер, как бес!

— Он-то один, а нас много, всех не перехитрить…

— Только надо, братцы, делать это скорее, не то все мы угодим под пулю или в петлю…

— Знамо, откладывать нечего.

— Завтра приступим.

— Что же, можно и завтра, погулял, и будет с него!

Так решили сообщники Пугачева и назначили день его выдачи.

А Пугачев имел намерение идти к Каспийскому морю.

Он надеялся добраться до Киргиз-Кайсапской степи и об этом говорил мятежникам.

— Проберемся мы, братцы, в степь, минуем там всякую опасность и заживем припеваючи… Там нас скоро не достанут, поправимся малость, отдохнем. Я соберу большое войско и опять двинусь забирать в полон города и вешать дворян… Доберемся до Москвы, а там до Питера, сяду царить и вас, слуги мои верные, не забуду, одарю чинами, орденами, деньгами и поместьями, только служите мне верно.

Но льстивые слова Пугачева, его обещания не имели на мятежников никакого значения, хотя они притворно и соглашались бежать в степи.

— Только одним нам идти туда не следует, заберем жен и детей и тогда гайда к морю!..

Мятежники уговорили Пугачева ехать с ними к Узени, обыкновенное убежище тамошних преступников и беглецов. В половине сентября прибыли они в местечко, заселенное староверами.

Пугачеву отвели большую избу и зорко за ним следили, чтобы он «не дал тягу». Участь теперь его была решена окончательно. Он это видел и понимал.

Поздний вечер.

Сильный ветер с мелким дождем бушует вовсю.

На дворе такая темень, хоть глаз выткни.

Пугачев, задумавшись, сидит у стола в отведенной ему избе.

Горевший ночник слабо освещает внутренность избы и самого Пугачева.

На самозванце надет уже не дорогой, шитый золотом кафтан, а простой, казацкий.

Дума мрачная, черная, что крепким хмелем, отуманила его буйную голову.

«Неужели все кончено, всему конец?.. Предатели зорко стерегут меня, не уйти мне, да и куда уйдешь? Свои же изловят и предадут… что ж, погулял, вдосталь погулял и потешился, пора и на покой. Скорее бы убили, а то ведь мучать начнут. Разве я-то не мучил. Кровь за кровь!.. Ведь проклятый я, Бог не простит меня. Хорошо бы лютой мукой здесь на земле искупить свой страшный грех. Виновен я, точно, только не я один, — они, мои сообщники, тоже виноваты, они захотели, чтобы я был у них царем, вот я и царь. Я им нужен был для мятежа, для убийства. Я побеждал, брал города, забирал в полон сотнями, тысячами, в ту пору все меня боялись, никто не смел идти против меня. Я был им царем, они во прахе пресмыкались у ног моих. Но вот счастье изменило мне, я побежден, и сообщники мои теперь совещаются, как взять и выдать меня. Какая темень, как темно на дворе, как темно и мрачно у меня на душе. Что это? Кто-то стонет? Плачет! Может, это души замученных мною людей стонут и плачут. Ведь без погребения они остались. В реку приказывал бросать тела их. Страшно, страшно мне в этом мраке…»

— Гей, подайте огня, зажгите свечи!.. — дико крикнул Пугачев, озираясь по сторонам.

На его крик вошел Чика; он был тоже мрачен и угрюм.

— Ты звал?..

— Я… Это ты, Чика… Ты?..

— Известно я, кому же больше!..

— Мне страшно, страшно!..

— С чего?

— Ты слышал стон, Чика?.. Слышишь, как стонут!.. Знаешь ли, кто это?

— Кто стонет? Тебе чудится!..

— Нет, не чудится… Разве ты не слышишь… Вон… Таково жалостливо… Это души замученных нами!..

— Да полно, ветер завывает!.. И дождь идет. Слышь-ка, государь, самое время теперь тебе бежать…

— Бежать, говоришь… Зачем, куда?..

— Ишь, страх-то у тебя и разум отуманил!.. Зачем бежать, говоришь, да ведь тебя предать хотят!.. Да развернись ты!.. Орлом, по-прежнему, взмахни крылами!..

— И взмахнул бы, Чика, да горе — крылья подрезаны!

Пугачев тяжело вздохнул.

— Эх, государь, опустился ты, ослаб!..

— Чика, зачем ты меня называешь государем… Ведь ты не веришь и не верил никогда, что я царь?..

— Это точно, не верил и не верю…

— Так зачем же называть-то меня так?.. Или ты, как другие, глумиться надо мной задумал?..

В словах Пугачева были слышны и горечь, и упрек.

— К другим-то ты меня не приравнивай, потому и говорю: беги скорей, пока есть время!.. Перфильев и я, мы тоже с тобой бежать готовы, к нам присоединится и Подуров с Торновым, нас четверо, ты пятый…

— И только, Чика, пятеро… Нет, бегите вы, спасайтесь, а я не побегу, да и не убежишь, кругом всей слободы расставлены сторожевые… Нас изловят или пристрелят, лучше остаться здесь и ждать, что будет…

— И ждать придется недолго… Слышь, сюда идут, — спокойно проговорил Чика.

Чика не ошибся.

Мятежники сговорились между собою, не откладывая, теперь же взять и предать Пугачева правительству.

Несколько их вошли прямо к Пугачеву, остальные окружили избу.

Все они были хмуры и мрачны.

— Что вы, зачем? — не потерявшись, строго спросил у них Пугачев, вставая.

— К тебе пришли.

— Вижу… Зачем?

— Поговорить…

— Для разговора день есть, а не ночью ко мне лезть!..