Старая княжна Ирина Алексеевна про сближение своей племянницы с Таней говорила правду. Теперь Наташа и Таня не расставались и находились всегда вместе.

Этому сближению много способствовал рассказ Тани про Серебрякова.

Молодая девушка ничего не стала скрывать от княжны и рассказала ей все то, что она знала и слышала про Серебрякова; про его заключение в казанской вотчине, о том, как она влезала на дерево, росшее около окна горницы, где под замком сидел молодой офицер, и как с ним подолгу говорила, крадучись от всех, в ночную пору.

— Неужели, Таня, ты говорила с Сергеем Дмитриевичем, сидя на дереве? — с улыбкой спросила княжна.

— А то как же; дерево то высокое да суковатое, сяду на сук да и почну с ним говорить.

— Про что же вы говорили?

— Про что придется, а больше про вас, княжна.

— Что же вы про меня говорили?

— Про вас спрашивал Серебряков. Любит он вас, княжна, крепко любит…

— И я люблю Сергея Дмитриевича.

— Так ли, княжна?

— Разумеется, иначе и быть не может.

— Простите, княжна, а мне думается, что вы говорите неправду.

— Таня, что ты, ты не веришь моим словам? — упрекнула княжна молодую девушку.

— Княжна, я думала… я…

— Что ты думала, что?

— Я… я думала, что вы влюблены в этого красавца, придворного барина-вельможу?

— Ты говоришь про Потемкина?

Княжна густо покраснела.

— Да и нельзя не полюбить такого красавца.

— А я не люблю его, понимаешь ли, не люблю.

— Ох, княжна голубушка, простите.

— Я люблю Сергея Дмитриевича, его одного.

— И он, мол, вас, княжна, любит, да как еще! Когда гостил у нас в Казани, только и разговору про вас было. Исстрадался, измучился по вас, сердечный. Горькая его доля, горькая, нельзя его не пожалеть.

— Ты не знаешь, Таня, как я жалею Сергея Дмитриевича.

— Может, его, сердечного, давно и в живых нет, попал к Пугачеву и погиб.

— Не говори так, твои слова мне больно слушать, я жду возвращения Сергея Дмитриевича. Его спасет Бог, я знаю, мне про то сердце говорит, настанет день радости.

— Может быть, только, княжна, не скоро.

— А все же настанет.

— Если и вернется офицер Серебряков, то едва ли князь, ваш батюшка, согласится снарядить вас с ним под венец.

— Согласится, непременно согласится, папа про то мне говорил; только бы вернулся Сергей Дмитриевич, тогда я вознагражу его за все несчастия, которые он из-за любви ко мне вытерпел, я постараюсь его сделать счастливым, — с волнением проговорила княжна Наташа.

Говорила она правду, ее сердце принадлежало одному только Серебрякову и безраздельно.

— Простите, княжна, а я, глупая, смела думать, что вы разлюбили Сергея Дмитриевича.

— Нет, Таня, не скоро того разлюбишь, кого полюбишь первой любовью. Ты, видно, еще не испытала этого.

— И то, княжна, не испытала.

— Ты никого не любила и не любишь? — пристально посматривая на Таню, спросила у ней княжна.

— Да, княжна, не любила, — подавив в себе вздох, тихо ответила молодая девушка, печально наклонив свою красивую головку.

Таня на этот раз говорила неправду: сердце ее было занято — оно принадлежало молодому, красивому парню-бога-тырю Мишухе Трубе.

Таня полюбила его с того раза, как Мишуха Труба вместе с Серебряковым пришел к ним в Казань просить у ее названого отца приюта и кусок хлеба. Таня не могла не обратить внимания на удаль и на молодечество Мишухино и отдала ему свое сердце, и никому про то не говорила.

Неизвестность участи возлюбленного тяжело отозвалась на Тане и вызывала у нее слезы и тоску; горе свое молодая девушка старалась скрывать от всех, даже скрывала и от Пелагеи Степановны.

Во время пребывания в Москве императрицы Екатерины Алексеевны назначались балы за балами, увеселения за увеселениями. Этими пышными и блестящими балами мудрая государыня как-то невольно заставляла москвичей забыть то страшное несчастие, которое разразилось над Москвой в 1771 году, т. е. страшный мор, унесший в могилу десятки тысяч народа. Былое горе стало забываться, москвичи веселились, их веселость усугублялась еще более, когда до их ушей доходили радостные известия с волжских губерний о победе войска над мятежниками-пугачевцами.

Вот искрой пронеслась радостная весть, что злодей Пугачев взят, все его мятежные шайки разбиты и что самого Пугачева везут на расправу в Москву.

Это известие заставило порадоваться весь народ.

Скажем о последних действиях мятежника Пугачева.

Мы уже знаем, что он, напуганный гусарами Михельсона, бежал из-под Казани, оставив свою жену Софью с детьми и красавицу Устинью.

Их отправил Михельсон под строгим караулом в Казань.

За Пугачевым было послано в погоню войско, но он бродил то в одну сторону, то в другую, обманывая тем солдат.

Несколько сотен мятежников, хорошо вооруженных, опять присоединились к Пугачеву, и он с ними переправился на другой берег Волги.

Почти вся «западная сторона Волги восстала и передалась самозванцу».

Крестьяне, недовольные своими господами, взбунтовались и перешли на сторону Пугачева.

Воеводы и дворяне бежали из городов. Их ловили и приводили к самозванцу, а тот приказывал их казнить.

Пугачев, возмущая народ, объявлял ему вольность.

Город Цывильск был взят Пугачевым, ограблен, а воевода повешен.

Пугачев разделил свою многочисленную шайку на две части, одну послал по Нижегородской дороге, а другую по Алатырской, и, таким образом, сообщение Нижнего с Казанью было прервано.

Нижегородский губернатор генерал Ступишин испугался и написал князю Волконскому в Петербург, что и Нижний может подвергнуться той же участи, как и Казань, и что Пугачев, взяв Нижний, пойдет в Москву.

Отряды солдат, находившиеся в Казанской и Оренбургской губерниях, были двинуты против Пугачева.

Михельсон из Чебоксар со своими гусарами устремился к Арзамасу, чтобы пресечь Пугачеву дорогу к Москве.

Как ни дерзок и ни самоуверен был самозванец, все же он не решился идти к Москве.

Он плохо доверял своим сообщникам и, окруженный со всех сторон войсками, думал только о своем спасении; цель Пугачева была та: пробраться за Кубань или в Персию.

Пугачев бежал, но это бегство скорее казалось нашествием: мятеж не прекращался, но возрастал все более и более; деревни, села, местечки — все было объято пламенем мятежа.

Появилось несколько шаек и несколько Пугачевых.

Государыня это знала. Взятие Пугачевым Казани произвело на нее сильное впечатление; она не особенно довольна была распоряжением князя Голицына, которому после Бибикова вверено было подавление мятежа. До государыни также дошло печальное известие, что бунт перенесен за Волгу.

— Делать нечего, положиться не на кого, верно мне самой придется ехать усмирять Пугачева!.. — нервно возбужденным голосом проговорила императрица, быстро расхаживая по кабинету, обращаясь к находившимся там вельможам.

— Как, ваше величество, и вы на это решитесь? — с удивлением спросил граф Никита Иванович Панин.

— Повторяю, я принуждена на это решиться…

— Но через сие, ваше величество, вы подвергаете свою драгоценную жизнь опасности!..

— О, я не боюсь никакой опасности, мое присутствие в армии придаст солдатам бодрость и мужество.

— Неужели у вашего величества нет такого человека, которому бы вы поручили усмирение мятежа? — проговорил граф Никита Иванович.

— Укажите мне, граф, на такого человека…

Панин на это ничего не ответил государыне.

Императрица затруднялась, кому предоставить усмирение мятежа.

В то время другой Панин, граф Петр Иванович, находившийся в немилости и удаленный от двора, живя в своей усадьбе и имея не одну тысячу крестьян, вооружил их, а также и своих дворовых и готовился идти навстречу Пугачеву.

Императрице донесли о таком благородном патриотическом поступке вельможи, и на графа Петра Ивановича Панина было возложено главное начальство над теми губерниями, где свирепствовали мятежники-пугачевцы.