Если бы с поймы не тянуло знобким, с запахами молодого ледка ветром, можно было бы подумать, что река еще не стала и продолжает свое течение. По верхнюю кромку некрутых берегов налитая морозным маревом, она словно непомерно разлилась, казалась больше, чем обычно, и паровала совсем так, как парует и дымится на ранней июльской зорьке. К этому времени солнце еще не успело отогнать туман в глухие протоки, в прибрежные лески и овраги, и струи даже на стрежне скользили матово-голубые, зыбкие… Сейчас на реке только кое-где темнели не затянувшиеся льдом промоины — следы недавней бомбежки, да у самого берега виднелись проруби, вырубленные саперами для хозяйственных нужд.

У одной из таких прорубей, по краям которой неисчислимым множеством игольчатых граней искрился снег, хлопотали Злобин и Нечипуренко.

— Ну и знатная же баня будет, товарищ сержант! — воодушевленно воскликнул Нечипуренко, завидев Болтушкина.

Красноармеец лихо рванул из проруби пудовое ведро, вода в котором дымилась, как кипяток, рукавом шинели смахнул с лица пот, шагнул к берегу.

— Да вы что же взвод подводите, не наносили еще, что ли? — озлился Болтушкин.

— Полный порядок, товарищ сержант!.. Это мы уже про запас… для любителей студеной. А горячей уже столько, что дюжину кабанов можно шпарить.

В просторной землянке, где находилась баня батальона, действительно было натоплено на славу. Под двумя железными ребристыми бочками из-под бензина, вделанными в приземистую плиту, пожирая валежник, бешено гудело белое пламя. Его залили, приоткрыли дверь, чтобы выветрился угар, и лишь потом стали раздеваться. Андрей Аркадьевич даже пошевелил ноздрями, жадно ловя запахи сухого пара и ржаной соломы, которой щедро был устлан пол землянки.

— Вот это удружили, вот это по-нашему, по-нижегородскому, — приговаривал он, сбрасывая в предбаннике шинель, ватник и прочую солдатскую одежку.

И через минуту, словно бы не поредевший взвод, а по крайней мере рота в полном составе оказалась в землянке, таким шумом она наполнилась.

— Хлестнем еще, а? Еще ведрышко, братцы! — попеременно, с упоенным восторгом кричали то Болтушкин, то Злобин и добавляли еще и еще воды на накаленные каменья печи. И они оба, и Скворцов, и Грудинин норовили побольше хватить легкими того огненно-натомленного воздуха, что был у самого верха, у задымленных черных бревен. А Бабаджян и Исхаков, не привыкшие к таким баням, боялись приподняться с соломы, плескались внизу, где холодным током бродил приятный сквознячок, и только посмеивались над сослуживцами. Злобин озорно распахнул дверь, выскочил наружу в чем мать родила и, исступленно вскрикнув, набрал в пригоршни снега, стал им растираться. Глаза Бабаджяна расширились в неподдельном ужасе.

— Товарищ помкомвзвода, да что же вы смотрите? — не выдержал и закричал он.

— Слышь, Яков, в самом деле, прекрати баловство! — пригрозил Болтушкин расходившемуся Злобину. — Не так уж велика честь в санроту попасть. Закрой дверь.

— Да пусть немец снега боится, а нам он только на пользу.

— Закрой, я тебе говорю, — еще строже прикрикнул Александр Павлович.

Уже кончали баниться, и тут в припертую дверь кто-то постучался.

— Эй, там, скоро ли? Это вам не гарнизонная.

— Потише, потише, тебе-то какое дело, — ответил Болтушкин, зная, что он привел взвод в точно отведенные для него часы.

— Давай, давай живее! — послышался уже и другой голос — грубоватый густой бас. — Нечего других задерживать. Что, женки там с вами, что ли?

— Да кто вы такие? — рассердился на назойливых, раньше времени явившихся сменщиков Александр Павлович.

— Кто? Первый взвод, вот кто!.. Наш черед! — проговорил уже другой, спокойный и деловитый, голос.

— Какой роты? Первых взводов в полку много.

— Восьмой, стрелковой… Да нечего нам допрос устраивать. Не чужие, открывай!

— Вот же шалопуты, вот же нахалы! — не выдержал и возмутился Скворцов тем, что кто-то столь бесцеремонно присваивает имя первого взвода и щеголяет им. — Дурницы захотелось? На натопленное, на готовенькое?

Но подошедших, видимо, не смутить было этим упреком. Дверь затрещала под натиском чьих-то могучих плеч.

— Товарищи, да это ж, мабуть, пополнение, — сам обрадовавшись своей догадке, воскликнул Вернигора.

Это предположение оживило всех.

— А и точно, не они ли?

— Ждем ведь.

— Говорят же, что не чужие.

Не кончили одеваться, открыли дверь. В завихрившихся клубах пара неясно обозначились, наполняя предбанник, кряжистые фигуры. Но вот пар стал опадать, пошел колечками низом. Болтушкин только что собрался натянуть на ногу сапог, а всмотрелся в стоявшего впереди солдата и растерянно выпустил сапог из рук, медленно, сам не веря своим глазам, приподнялся.

— Сергей Григорьевич! Дорогой мой!

— Ну, а не пускал ведь, не пускал, чертова кукла! — узнал и широко, всем своим зарумянившимся на холоде лицом осклабился Зимин.

В короткий миг перед глазами обоих встало их оказавшееся не последним прощание у Яхромы в дни зимней битвы за Москву. Привязав раненого Зимина к спаренным лыжам, четыре километра тащил его Болтушкин по глубокому снегу.

Уже в санроте, когда Зимин был переложен на нарты, запряженные веселыми, шумными лайками, наклонился к помкомвзвода — удастся ли еще свидеться? — крепко приник губами к запекшимся, зачугуневшим от боли губам Зимина. И долго затем смотрел, как по заснеженной равнине со звонким лаем и повизгиванием, с трудом различимая на блестевшем снегу, катилась диковинная упряжка.

— Ну и далече они тебя затащили, собачонки, коль через год только пришлось встретиться, — проговорил Болтушкин после паузы, наступившей вслед за первыми, как обычно, несвязными восклицаниями.

— Тогда-то? Эге, милый мой, да я тогда уже через месяц был на ногах. После того еще в два госпиталя заглядывал.

— Ну, извини, а я думал, что просто припозднился, залежался где-то.

— Где ж человеку нынче залежаться, Александр Павлович? — Разговаривая, Зимин между тем раздевался и сейчас похлопал по икре ноги, где багровел рубчатый шрам, кивнул на него: — Видишь? Это уже последний раз в Сталинграде отметился.

— И там был?

— Пришлось. Да вот и еще сталинградец со мной… — взглядом повел на Букаева. — Одним словом, все ребята хоть куда… Орлы! Как видишь, не теряются.

Орлы и в самом деле не терялись. То и дело хлопала дверь. Чертенков и Торопов уже дважды сбегали на реку за водой. Седых притащил охапку хвороста, и вновь загудело длинноязыкое жаркое пламя.

Обратно возвращались все вместе. С неба срывался сухой, вихлястый снежок, крутыми завитками ввинчивался в придорожные впадины, дымчато стелился по оголенным почерневшим тропинкам, курился и ластился у блиндажных накатов. И без того разгоряченные баней лица красноармейцев зарумянились на ветру еще больше. Но и ветер, и снежок сейчас только бодрили людей, и они шагали неторопко, весело, словно каждого впереди ждало тепло дома, а не пронизывающий до костей холод застуженных окопов.

Зимин и Болтушкин шли рядом.

— Ну, Сергей Григорьевич, отдохни с дороги да и готовься опять принимать взвод.

— Что он, снова без офицера?

— Да, командира нашего еще на переправе убило. А так взвод в полном порядке. Поговаривают, что скоро и автоматы дадут. В общем, бери дела в свои руки. — Болтушкин оглянулся назад на растянувшуюся по склону цепочку бойцов и затем перевел уважительный взгляд на погоны товарища. Старшина! Знать, изрядно поварила его в своем котле война и нелегкие суровые дороги пришлось пройти, если за год трижды повышали в звании!.. А Зимин словно бы отмахнулся от этих преждевременных выводов друга.

— Э, Александр Павлович, такое не нам с тобой решать. Да и что из того взвода, который под Москвой был, осталось? Номер да мы с тобой?

— Обновился, слов нет, обновился. Но не к худшему, я тебе скажу.

— Конечно, не к худшему. Этим-то мы и сильны.

И оба заговорили о давних общих друзьях, о том, кого и куда кинула судьба, вспомнили и тех, кто навеки заснул под могильными холмами в деревнях Подмосковья, и тех, от кого и сейчас нет-нет да и залетит случайная весточка.