И если в такой час, на таком степном пригорке не поторапливают батальон боевые приказы, то тогда привал, а то и дневка…

На одной из таких кратковременных стоянок снова свели пути-перепутья Алексея и Сорокина. После двенадцатого июля, дня начала наступления, они больше не встречались. Сорокина командировали в другие дивизии шестьдесят третьей, о чем Осташко узнавал из армейской газеты, читая его корреспонденции. Очевидно, с другой дивизией входил он и в Орел.

Сейчас, пользуясь тем, что солдаты обедали — подъехала походная кухня — и у него появилось свободное время, Алексей отошел опушкой рощи в сторону, присел на пенек и стал писать письмо Вале. Последний раз послал ей открытку из Орла, три недели назад. Всего несколько строк. Теперь собрался размахнуться…

Задумавшись, поднял голову и увидел длинноногим журавлем похаживающего меж кучками красноармейцев сухопарого офицера — узнал Степана. Тот, очевидно, расспрашивал о нем, обернулся в его сторону, и Алексей махнул рукой — здесь я!

Сорокин подходил неторопливым, пожалуй даже каким-то торжественным, шагом и еще издали вместо приветствия с шутливой высокопарностью стал читать стихи:

— Тебя и меня? Неужели? — не вставая с пенька, улыбнулся Алексей. Сорокин не обратил никакого внимания на его реплику, продолжал:

Не поздоровавшись, сел рядом, будто они расстались всего несколько часов назад.

— А я-то, грешным делом, возомнил, что обращаешься ко мне. Оказывается, пластинка прежняя… Ленинабадская Лаура… — притворно огорчился Алексей.

— Да, дружище, бродят в башке этакие лирические, голубовато-розовые мыслишки. Кстати, вижу, что и тебе они не чужды!..

— У меня проза.

— Не говори, не говори… Какая же в такие дни может быть проза? Сейчас, что ни напиши, все равно звучит как поэма… Хоть просто перечисляй подряд все Кучеряевки, Починки, Гавриловки, через которые протопал, и разве не баллада?

Как бы вещественно подтверждая бравое победное настроение Сорокина, на его гимнастерке сверкнула Красная Звезда.

— Оказывается, тебя надо поздравить, земляк? Делаю это от всей души.

— Спасибо.

Сорокин в свою очередь глянул на гимнастерку Алексея и искренне изумился.

— Позволь, позволь, а у тебя ничего не прибавилось?

— Как видишь.

— Почему? Неужели не представили?

— Допустим, что не представили… В общем-то батальон не обижен. Подходил к солдатам и сам, наверное, заметил? Наградили орденом Отечественной войны I степени и твоего знакомого — Солодовникова.

— Ты мне о других сейчас не рассказывай… Я спрашиваю о тебе. Как это могло случиться? Меня это не может не волновать. Я ведь двенадцатого июля, в конце концов, бежал позади тебя.

— Чуть позади, но туда же…

— Мало ли что? А куда бы иначе?! Нет, нет, я не могу с этим примириться. Совесть не позволяет. Честное слово, буду говорить об этом с начпоармом. Замполит такого батальона — и вдруг обойден!.. Здесь какая-то ошибка.

— И не вздумай, пожалуйста, — уже начал сердиться Алексей. — Оставим этот разговор, прошу тебя… Мое от меня не уйдет…

Сам того не желая и не зная, Сорокин разбередил смутно тревожащее Алексея. Он догадывался, почему его не представили. Происшедшее под Орлом не забыто. Написанное им капитану Суярко объяснение где-то читают, перепроверяют… И дело, понятно, не столько в неполученной награде, хотя наградили и Фещука, и Замостина, — дело в том подозрении, которое прямо ему не предъявлено, но, вероятно, все-таки продолжало висеть…

Сорокин заметил, как помрачнел Осташко, и сам перевел разговор на другое.

— Ты уже написал письма в Нагоровку?

— Куда? В Нагоровку? Ты рехнулся?!

— Ах, ты дожидаешься, когда Левитан лично сообщит тебе, что она освобождена, и любезно пригласит вступить в переписку? Чудак! Надо это делать сейчас, не откладывая. На какой день ты получаешь письма из Москвы?

— На шестой-седьмой.

— То-то же. А Нагоровка в два раза дальше. Теперь соображай.

— Но вчера о Донбассе в сводке ни слова… Наверное, опять поиски разведчиков…

— Это было вчера… А сегодня… возьми свежую газету, читай… Заняты Лисичанск, Ворошиловск, Чистяково… Мои письма уже давно где-то там, на подступах, а ты чего тянешь?

— Кому же ты писал?

— Как кому? Редактору… Зенину… Не забывай, что в Орле в первый же день после освобождения заседало бюро горкома, а на второй день вышла «Орловская правда». Так что не тяни… У тебя же там, по-моему, кто-то из родных?

— Точно не знаю, кажется, отец…

— Ну, тем более, пиши немедленно… Могу письма забрать с собой, и сегодня же они будут на армейской пэпээс… Ладно, с тобой мы еще потолкуем, а сейчас разыщу Солодовникова, поздравлю. Кстати, о полных кавалерах Отечественной я еще не писал.

— Ты только с ним подушевнее…

— А что такое?

— Вчера он получил письмо из Долгушей. Еще одна похоронная семье пришла… Михаил погиб под Понырями.

— Да-а! — остановился задумавшись Сорокин; вероятно, это известие ломало какие-то его журналистские замыслы. — Нет, пойду… Все равно надо поговорить…

«А ведь он прав», — оставшись один, с признательностью подумал Алексей о совете земляка. Надо, не теряя времени, написать отцу и в горком… Хотя бы коротко, для первоначальной связи, чтобы знали, где он, чтобы могли ответить… И, закончив письмо Вале, он тут же принялся за два других, о которых полтора месяца назад, там, в Верхних Хуторах, не мог и помышлять.

После дневки, на которой Осташко встретился и расстался с Сорокиным, полк Савича вступил в Брянские леса, и второй батальон шел в направлении на Трубчевск, к Десне, туда же, куда устремилась и вся дивизия, но только глухими, окольными проселками. Прочесывали от немцев здешние дубравы и пущи. Не так давно гитлеровцы не смели сюда и носа совать, опасаясь партизан, а по бокам тех дорог, по которым все же приходилось ездить, далеко в сторону — на триста — четыреста метров — был вырублен даже кустарник. И на каждом перекрестке, на каждой придорожной поляне под задерневевшими насыпями — массивные срубы дзотов. Но не в них искали спасения разгромленные отступавшие немецкие гарнизоны. С севера угрожающе нависала канонада боев за Брянск, южнее наши войска подходили к Новгород-Северску, и разрозненные вражеские группы пытались лесами пробиться к деснянским мостам. Их преследовали, перехватывали. Несколько дней батальон действовал в отрыве от полка, поддерживал связь с ним только по рации. И по рации же — благо, что трофейных батарей хватало, — принимали сводки Совинформбюро. Алексей теперь нетерпеливо отсчитывал не только те километры, что лесными тропами вели на запад, но и другие, что пролегли по донецкой земле для неведомых ему товарищей по оружию. Уже были освобождены Ирмино, Кадиевка, Зугрэс. На другое утро Совинформбюро сообщило, что заняты Дебальцево, Енакиево… Значит, отбита у врага и Нагоровка… И где-то на пути к ней его письма! 9 сентября Москва передала, что наши войска полностью овладели Донбассом. Алексея поздравляли Фещук, Замостин…

— Эх, с ходу прихватили бы и мой Днепропетровск, — мечтательно вздохнул Замостин. — Неужели батько Славутич помехой станет? Не должно бы. Научились и форсировать, и плацдармы захватывать…

— А вот и мы порепетируем на Десне… Южнее ее уже форсировали… — заметил Фещук.

— Здесь немец пуганый. После Орла не успевает откатываться…

— А за Брянск держится… Слышишь?

Где-то на севере третий день словно бушевал в глубинах леса бурелом, раздавался басистый гул, а когда сосны становились реже, видно было пламенеющее в небе зарево.