Алексей не пережил в войну всего того, что пережил Фещук, но и многим другим, кто шагал сейчас в строю, пока не довелось видеть и знать то, что успел увидеть и узнать Алексей. Все-таки за плечами Северо-Западный! И потому этот ритмичный, неспешный, расписанный в вышестоящих штабах темп марша не вызывал у него какого-либо нетерпеливого зуда. То, что их дивизию вот так, одним махом, перебросили через добрую тысячу километров сюда, в сердцевину России, уже само по себе внушительно о чем-то говорило. Вряд ли это просто очередная смена частей, перестановка их. Для этого, пожалуй, нашлись бы войска и где-либо поближе. Но тогда что же? Предпринимаемое исподволь, в предвидении летней кампании, подтягивание и сосредоточение? Трудно, да и не ему гадать. И однако брезжила пока еще безотчетная вера, что его, Алексея, доля пройдет не околицами войны… И ничто не уйдет, ничто не минует, не обнесет его война своей полной и увесистой чашей. Вместе со всеми осушит ее до дна. Эта вера сообщала телу, каждому движению, каждому шагу взбодренную, приятную легкость. И та физическая нагрузка, которую приходилось нести на марше по размытой весенней распутицей, чавкающей под ногами грейдерке, казалась ему недостаточной. Шел то в голове колонны, то переходил в задние ряды в снова по обочине дороги нагонял впереди идущих.

— Споем, пехота? — памятным голосом Мараховца пригласил Алексей шагавших, когда дорога пошла посуше, бугром. — Кто посмелей? Затягивай!

Как бывало часто и там, в Ташкенте, никто не отозвался.

— Отмалчиваетесь? Что ж, придется на почин самому.

Голос был у него неважнецкий, нечто среднее между тенором и баритоном, хотя однажды на семейном вечере забойщиков, когда не приехали артисты областной филармонии, он исполнял даже «Черную шаль», само собой не обольщаясь выпавшим в тот вечер успехом. Если бы запел Лембик, хлопали бы, наверное, еще сильней. Но сейчас был польщен. Подхватили дружно, даже присвистнули:

К Телешеву, небольшому селу с опрятными, веселыми хатками, раскинувшемуся на взгорье, дорога завиляла петлями по каменистой осыпи, на середине подъема раздваивалась, одна пошла в обход. Дали команду на перекур, чтобы подождать Фещука, вызванного к командиру полка.

— Ишь, выплясывает джигит! — проговорил Замостин, кивая на показавшегося вдали всадника.

Срезая дорогу, комбат направил коня выпасом, и на зеленевшей толоке молодцеватая, взгоряченная пробежка каурого скакуна выглядела действительно красивой. Фещук понимал это и сам; картинно описав перед поджидавшими его офицерами безупречную дугу, круто осадил коня.

— Пойдем левее, на Лебедянь. Там и ночевка. Здесь, в Телешеве, и без нас все овины забиты.

Когда взошли на взгорье, только черная точка мельтешила на дороге почти у обреза горизонта. Фещук спешил узнать, что это за Лебедянь, где предстояло разместиться батальону.

После Телешева рельеф местности резко изменился. Заветвились овраги, и дорога ныряла в ложбины, перебиралась по хлипким деревянным мостикам, взбиралась по крутым склонам балок. Все это напоминало хорошо знакомое — шоссейку от Нагоровки до Дебальцева. Но те, знакомые, балки донецкой степи, когда-то давным-давно взломанные напором тектонических жил, так и замерли навечно, нерушимо со своими каменными уступчатыми стенами; заросли́ терном, шиповником, бересклетом, и уже никакие ливневые потоки, бушевавшие на дне, не могли больше ничего поделать с твердостью вставших на их пути пород. А здешние овраги, легко расправившись с верхними рыхлыми слоями чернозема, набираясь от дождя к дождю, от весны к весне новой яростной силы, упорно гигантскими осьминогами углублялись дальше и дальше и, казалось, разрастались своими щупальцами на глазах. Где уж тут удержаться на их зыбких обрывистых склонах какому-либо кусту; разве только реденькая повилика робко попробует зацепиться за землю, прижаться к ней листочками, да и то ненадолго — до первого дождя, который хлестнет, смоет ее вниз. И все-таки чем-то она начинала привлекать сердце Алексея, эта ранее малознакомая срединная российская земля… Чем? Возможно, как раз этой своей черноземной сытой плотью, которая, даже будучи изранена оврагами, по-прежнему казалась неиссякаемо щедрой, готовой вновь и вновь в свой срок одарить людей хлебом, травами, ягодами, цветами…

— Кто из этих мест? Есть здешние? — пропустив вперед несколько рядов второй роты и подравниваясь к идущим, поинтересовался Осташко.

Переглянулись, но не отозвались.

— Неужели нет никого?

— Был бы кто-нибудь, вам не пришлось бы и спрашивать, товарищ капитан. Сам бы наверняка не стерпел, подошел и на побывку попросился бы, — шутливо заверил белолицый, разгоряченно сдвинувший на затылок ушанку красноармеец. — Как солдату пройти мимо своей хаты?

— Да уж ты, наверное, и чужой не миновал, если бы юбку во дворе приметил, а, Рында, признайся?

— Наговаривают на меня, товарищ капитан, ей-богу, наговаривают, — довольно поблескивая глазами, пожаловался белолицый, завертел головой, оглянулся: — А вот где Рябцев? Рябцев, ты чего ж молчишь? Давно ли хвастался, что почти дома. Показывай дом свой…

Приземистый молоденький красноармеец, на котором кожушок сидел как-то по-особому пригонисто и щеголевато, осклабился, одернул Рынду тычком приклада.

— Не загинай лишнего, я тамбовский.

— Все равно ЦЧО… Центральная Черноземная…

— Была когда-то… А почему вы о здешних спросили, товарищ капитан?

— Да вот гляжу — оврагов много. Дали им волю. Сколько чернозема вразброс пошло, — посетовал Алексей, пропуская еще один ряд и пристраиваясь к Рябцеву.

— А что против них сделаешь, товарищ капитан? Стихия! Что правда, то правда, их и у нас, на Тамбовщине, хватает. Они — как гитлеры: не то что пядь земли, а целые километры отхватывают…

— Леса надо садить, а не на стихию сваливать, — назидательно заметил Рында.

— И в лесах хлеб сеять?

— Я тебе по-серьезному говорю… Закрепление почвы называется… регулирование, по-научному… У нас на Волге, если бы не так, не по-хозяйски, то весь чернозем в Каспий уплыл бы…

— Зато воевать здесь сподручней. Хоть в засаду, хоть в поиск, хоть и самому укрыться. И лопатой не надо мозоли набивать. Все готово. Пересеченная местность… — авторитетным баском прогудел кто-то за спиной Осташко. Он обернулся, отступил еще на один ряд.

— А ну-ну, кто это такой бывалый стратег?

— Да это Талызин…

— Давай, Талызин, обоснуй… Вот, оказывается, куда немцев надо было сразу пригласить да здесь, в этой мышеловке, и расколошматить! А мы-то по недомыслию здесь не задерживаемся, дальше идем, теряем выгодные позиции… Все рассмеялись. Но сказавший это пожилой солдат остался невозмутимым.

— Об этом жалеть не приходится, товарищ капитан. Чего-чего, а такого добра, как овраги, и там полно…

— Где там?

— Ну, одним словом, впереди, куда направляемся… На Орловщине…

— А вы откуда знаете?

— Сам орловский…

— А что ж молчали?

— А про что говорить? Я свое родное село, можно сказать, сам немцу в сорок первом отдал… На моих глазах сгорело… Сравняли его с землей… Не о чем и говорить…

В Лебедянь пришли уже в сумерках. И в окраинных избах, и в городского типа домах, что стояли на площади, окна глядели на улицы темными, мрачными квадратами, были зашторены. До этого, проезжая эшелоном, впервые за долгие месяцы полюбовались кое-где приветливыми огнями далеких деревень, а здесь уже снова приметы войны, ее предполье…

Фещук поджидал колонну на площади. Был здесь уже и Трилисский. Подозвав командиров рот, засемафорил рукой, стал показывать, кому в каких порядках домов размещаться.