На опушке покровского леса стояла зенитная батарея. Лейтенант, выпрыгнув из кабины, сразу забыл о попутчике. Алексей направился в глубь осеннего, уже сбросившего листву леса, к озеру.
Часом позже, выводя притихших, ошеломленных детишек на большак, по которому продолжали двигаться войска, Алексей услышал частые, опережающие друг друга выстрелы орудий. Однако небо осталось чистым, никто из проходивших красноармейцев даже не поднял головы.
Детишки скучились у шоссе.
— Куда ты их собрала? — притормаживая большую, крытую брезентом машину, крикнул воспитательнице стариковатый, с мучнистыми бровями и ресницами водитель. Она — молоденькая, растерянная — вопрошающе посмотрела на Осташко.
— В Ворошиловград бы их подвезти, — подскочил к машине Алексей. — Отбились, отстали от своих, выручи, товарищ…
— Открывай борт, грузи, — подумал и приказал, словно пересилив минутное колебание, шофер.
Алексей вернулся в штаб вечером. Прошел к буфету. Дверь распахнута, продавщицы давно нет. На столиках буханки зачерствелого хлеба, пачка соли, в углу корзины с помидорами. Выбрал один, съел и, не в силах совладать с дремотой, опустил голову на руки. «Четверть часа, — разрешил он сам себе, — всего четверть часа». Но когда спохватился и посмотрел на часы, то оказалось, что спал всего пять минут…
И еще, еще одну ночь не желало лечь плашмя, замереть сорвавшееся с оси колесо. Над железнодорожным узлом беззвучно искрились, пропадали и снова блестели, переливались разрывы зениток. У коновязи за Домом Советов, где иной раз до полуночи поджидали, когда кончится бюро горкома, пролетки заведующих шахтами, сейчас беспокойно ржали лошади какой-то кавалерийской части. Вскоре их копыта процокали по огибавшей школу брусчатой мостовой, и наступила полная тишина, та гнетущая, скрытая тишина, что так сдавливает сердце и томит в канун грозы. А потом с запада, Железнянской степью, накатилось эхо взрывов, и вдоль невидимого горизонта надолго протянулся багряный лампас зарева. Это соседи нагоровцев начали подрывать надшахтные здания, стволы, копры. Когда послышались перекаты этих взрывов, Осташко, поднимавшийся на крыльцо штаба, едва не выпустил из рук аварийный радиоприемник, который он взял в уже замолкнувшем радиоузле. Неужели теперь подошла очередь Нагоровки? После третьего июля он, работник горкома, множество раз повторял, напоминал и другим и самому себе услышанную тогда тяжкую, суровую правду…
— Дело идет о жизни и смерти нашего государства, о жизни и смерти…
И все же, как струпья, приходилось отдирать от себя нет-нет да и пробуждавшиеся обольщающие утешения, туманные успокоительные надежды… А вдруг да вскоре, этой же, осенью, все повернется иначе? Не повернулось! И вот на глухой замок закрываются лежавшие в глубинах земли пласты…
У крыльца мигнула синими фарами эмка, вылез Зенин, ездивший на склад госрезервов.
— Это ты, Алексей? — сипло, свистящим голосом спросил он. — Что это у тебя? А, приемник… Ну, отнеси, поставь, хотя он, пожалуй, уже и ни к чему…
— Ты думаешь, что…
— Не думаю, а точно тебе говорю… Немцы уже на окраине Сталино. Прямая угроза и нам… Да, скажи, отец не вернулся?
— По-моему, нет… Вернулся бы — пришел сюда…
— Эх, нам бы еще один паровоз… Ну вот что, уезжай и ты. В семь тридцать будь на станции, отходит эшелон. Наверное, последний…
— А ты? А остальные?
— Машиной, если не подведет. Лишнего места нет. Так что на нее не надейся… Давай, давай побыстрей на станцию. Война велика, встретимся, если будем живы…
В семь тридцать… А сейчас было шесть. Он успеет забежать домой, вдруг и в самом деле вернулся отец. Больше ничем не звала к себе, не тревожила их давно опустевшая, так и не топленная в эту осень квартира. Легкий чемоданчик с самыми необходимыми вещами находился, как и у всех, здесь же, в штабе. А остальное… Остальное в доме даже порой тяготило, вызывало невеселые воспоминаний. Здесь два года назад умерла мать. Здесь начался и закончился разводом долгий и мучительный разлад с Анной. Длительный, наивно и стыдливо скрываемый от отца даже после этой истории с дневником Анны… «Люблю, мысленно целую другого…» Давно ли догадывался отец об этом разладе? Очевидно, давно. Однажды не выдержал и, оставшись наедине с Алексеем, сказал: «Разделывайся ты с ней, сынаха… Все равно у тебя с Анной жизни не будет… Станем холостяковать вместе…» И они остались одни… Правда, одно время в доме хозяйничала Танюшка, жена Василия, но весной уехала к нему в авиаполк, в Эмильчино, вернулась в августе и, побыв несколько дней, направилась с ребенком к матери. Где она сейчас, где Василий — неизвестно.
Выходило, что с этим одноэтажным, крытым белым рубероидом, опустевшим домом Алексею сейчас расстаться, проститься было во много раз легче, чем с шахтой, с Дворцом, с парком, со всей Нагоровкой…
…И все-таки, когда отпирал дверь, Алексею представилась дикой, невообразимой уже сама мысль, что вскоре в этот дом войдет не кто-то просто чужой, а ненавистный, подлый, войдет враг. И теперь, при взгляде на все такое знакомое в этих двух обжитых сердцем комнатах, Алексей, вопреки всему, что думал раньше, вспоминал только милое, хорошее — хорошие дни, хорошие часы… Ведь были же и они когда-то… Были, были!.. Еще сколько!
Он стоял в своей комнате, уже сожалея, что поддался порыву души и зашел сюда, что унесет в памяти заброшенность дома… Запыленный стол, высохшие чернила в чернильнице, пожелтевшие листья лилии на окне, холод… Написать и оставить отцу записку? Какой смысл? Не может, никак не может отец вернуться со своим паровозом из Тихорецкой после того, как сданы Таганрог, Иловайск… Все же он положил на стол в кухне свечу, коробку спичек…
Рассветало. Алексей торопливо вышел. И тут — он вначале даже не поверил, подумал, что обознался, — увидел на крыльце соседнего дома Серебрянского.
— Федор, а ты каким образом здесь?
Серебрянский несколько лет назад работал у отца помощником машиниста, а потом надолго ушел в кочевье по разным стройкам, призвали его в армию по первой же мобилизации. Месяц назад Серебрянская показывала Алексею полученное ею от мужа письмо. Очень уж непонятными были Нюське строки, которыми оно заканчивалось: «Если останусь жив, то очень скоро увидимся». Непонятными они остались и для Алексея, как непонятным было сейчас и появление в Нагоровке, дома, самого Федора.
— Здравствуй, Алеша… Видишь, пофартило заскочить домой… Через Нагоровку отступаем. Командир отпустил проститься… А ты что, уже с чемоданом?
Спросил вроде бы сочувственно, без подковырки. Сам в замызганной красноармейской робе, небритый, исхудавший, и все же пробегали по лицу то ли смущение, то ли досада. Алексей молча и недоверчиво смотрел на него.
— Что уставился? Дивно?
Алексей пожал плечами.
— По правде сказать, не ждал.
— Думаешь, что дезертир? — усмехнувшись, напрямик рубанул Федор. — Если подумал так, то напрасно. Мне с трибуналом связываться нет интереса, сиротить семью не собираюсь… Лучше уж от немецкой пули упасть, чем от своей… Это и командиру сказал, когда отпрашивался. Так что давай, Алеша, простимся — ты, я вижу, торопишься, и меня время поджимает.
Он шагнул к забору, разделявшему их дворы, протянул руку.
— А что ж семья остается? Еще не поздно. Есть еще один эшелон… Жена красноармейца… Не откажут.
— Э-э, разве ж всем уехать? Да и куда с мальцом?.. Авось остановим гада… Как ты считаешь?
— Я на авось не считаю, говорю тебе про дело… Наверное, «авось» и в армии не в чести.
— Ну, вот ты уже и рассердиться готов. Береги нервы, Алеша, они еще пригодятся… Дай лучше закурить.
Алексей вынул из кармана папиросы.
— Ишь какие куришь!.. «Казбек»!.. А я еще не раздобыл… Ну, так что, пожмем руки, может, напоследок?
Алексей протянул руку. И все же, отходя от дома, уносил странное, неприятное чувство после этой встречи. Шевельнулись сомнения в искренности Федора, и он попытался подавить их. Сам-то он, в своем штатском пиджачишке и плаще, направляется на станцию с чемоданчиком в руке, а Федор, может быть, уже не раз глядел смерти в глаза, отшагал, наверное, с боями не одну сотню километров… И все-таки неприятное чувство не развеивалось…
