Наконец, главное: отождествление с героем, прикидка себя в его образе — один из самых действенных путей воспитания самых прекрасных качеств.

Однако мы разбираем здесь случаи и ситуации, когда именно представления о защитах оказываются наиболее достоверным инструментом объяснения поведения, с помощью которого поддаются наиболее правдоподобной расшифровке (возможно, временной, но незыблемых, абсолютных истин в науке пока не было) самые причудливые запутанности человеческих отношений и действий.

Спасительные механизмы перенесения — это стрелочные переводы, направляющие поток скрытых побуждений, порывов и устремлений в каждом случае в то русло, на тот путь, где они могут реализоваться, сбыться, найти утоление. Ибо жизненная задача личности — утолить сокровенные жизненные мотивы, воплотить свои духовные потенции, дабы не томиться всю жизнь от их мучительного неизбывного напора.

Так ученый, сполна отдавший себя науке, вдруг начинает усиленно заниматься общественной, организационной, административной работой. Да что вы, его тянет к науке, он по-прежнему ученый до мозга костей, он только и думает, как вернуться к столу и надеть рабочий халат, он и не мыслит себя иначе как ученым, все его помыслы по-прежнему здесь, дайте только разделаться с этими проклятыми околонаучными делами. А их все больше, они все неотложные, и польза-то от них какая явная, от проклятых! Это не случайно и не временно. Это подсознание увело хозяина с пути, где его ждут одни разочарования и скука, туда, где он может реализоваться, выложиться целиком и с упоением.

Здесь, однако, самая пора спохватиться автору повествования, Ибо одно дело — описывать те пределы познания личности, на которых стоит сегодняшняя психология, но совсем другое дело — вдруг задеть ненароком личность самого исследователя. Так что о многом другом, познаваемом сегодня в человеке, — соблюдем традиции Шехерезады — расскажем в следующий раз.

…Только прожив большую жизнь, испытав все ее радостные мгновения и затяжные ненастья тоже, человек, с высоты своего возраста и опыта, может оценить, какой же была эта жизнь, каким было поле, по которому он шел: черным, словно измерзнувшаяся земля, с одинокими проталинками, куда лишь изредка забегало солнце, или же снежным, с наледью, но все же снежно-белым, перемеженным точками, полосами, квадратами то ли им самим, то ли кем-то занесенной грязи…

Полутона хорошо видны лишь вблизи.

Самолет держал курс на восток. Лететь предстояло часов десять — не меньше, и потому пассажиры «ИЛ-14» старались поудобнее устроиться в креслах и наверстать те часы и минуты, что недоспали дома и — с гарантией — недоспят и там, на космодроме.

На Байконуре готовились испытания корабля, аналог которого через год поднимет в космос Гагарина.

Разговор какое-то время еще крутился вокруг столичных дел и предстоящей нервотрепки. По привычке переругивались смежники, впрочем — мирно: обоим накануне крепко досталось от Королева, и это невольно сблизило их… Кто-то предлагал расписать пульку, кто-то, наставляя новичка, в красках рассказывал, что он увидит на космодроме, переводя в прозу популярную тогда песенку «и в виде обломков различных ракет останутся наши следы…». Кто-то взывал к совести окружающих: «Тише можешь?.. Трое суток глаз не закрывал».

Короче, все как всегда: традиционный быт спецрейса Москва — Байконур. Быт тех, кого сейчас более всего остального заботило одно: как-то поведет себя машина.

Среди всей этой компании явственно выделялся один человек. Выделялся, конечно, не внешностью, хотя и она была неординарна — крутой лоб, умные, живые, распахнутые глаза, виски с проседью, энергичная подтянутая фигура, открытое лицо. И еще какое-то поразительное благородство движений. Держался он особняком.

Еще на аэродроме, ожидая самолета, он уютно пристроился к стенке возле крошечного буфета. Вытащил из большого портфеля толстую книгу. Проходя мимо, его будущий сосед по самолетному креслу украдкой прочитал название — Ло Гуаньдчжун «Троецарствие», — тихо ойкнул, однако про себя удовлетворенно отметил: в портфеле тоже не детектив — «Фауст».

«Фауст» их и познакомил, и добрую треть пути они беседовали о Гёте.

— У вас не самый удачный перевод, — говорил «китаист». — На мой взгляд, лучший — Холодковского. В его переводе тоньше, чем у других, передано то, что раньше называли «философией природы»… Это для Гёте очень важно… Вы, может быть, не знаете: Холодковский был профессором химии…

Говорил он быстро, ясно, мгновенно реагируя на реплики собеседника.

Молодой человек (в то время ему не было еще тридцати) — баллистик, технарь — согласно кивал, однако в глазах его читалось недоумение: с какой стати филолог летит на Байконур?

— Вот, посмотрите, — продолжал сосед, — здесь у Гёте «ведьмина таблица умножения» — так называемый магический квадрат, — как ни глянь, сумма чисел везде одинакова, а в переводе что? По-немецки это звучит так:

Ха-ха-ха… Здорово, да?..

Смеялся он азартно, весело, так что не поддержать его было невозможно.

Скоро к их разговору прислушивался уже весь салон.

Спустя двадцать лет эту историю расскажет мне «владелец» «Фауста» — космонавт Георгий Михайлович Гречко:

— На Байконуре я узнал: тем «филологом» был ведущий специалист в области управления и ориентации космических аппаратов, доктор технических наук, профессор, ныне академик АН СССР, действительный член Международной академии астронавтики Борис Викторович Раушенбах.

Добавлю: за полгода до описанной истории профессор Раушенбах получил Ленинскую премию за фотографирование обратной стороны Луны, через год — орден Ленина за работу по созданию систем управления ориентацией корабля «Восток».

— Дяденька, пожалуйста, можно посмотреть?

На углу Литейного возле книжного магазина стоял мальчик. Стоял и шепотом, чуть слышно повторял фразу, которую он скажет, когда старик букинист откроет дверь, позволит войти ему внутрь и тогда, быть может, — это уже почти счастье — разрешит полистать книги, выставленные на витрине: Рынин, Перельман, «Межпланетные сообщения», «На ракете к звездам», «В мировые дали»…

Ах, как хотелось бы окликнуть мальчика, о чем-то спросить его! Но он не услышит. И ничего не ответит. То ли потому, что рядом, на Невском, шумят трамваи, гикают извозчики, переругиваются торговки и отстукивают сапогами первые годы революции красноармейцы в длиннополых шинелях, то ли потому, что он очень увлечен, то ли… Да просто невозможно: невозможно докричаться через время толщиною в шестьдесят лет.

Наверное, это покажется банальным, но что поделаешь: Боренька Раушенбах — сын обрусевшего немца, мастера с кожевенной фабрики — действительно грезил небом. Еще ничего не понимая в математике, ровным счетом не зная ни одной формулы, он попросил отца выписать ему журнал «Самолет». Читал все подряд, не замечая заголовков, от корки до корки, до дыр затирая его своими пальцами, не расставался с ним ни днем, ни ночью, аккуратно укладывая его в портфель, когда шел в школу, и пряча под подушкой, когда ложился спать…

Кто бы мог подумать, что именно в этом журнале, десятью годами позже, в тридцать четвертом, он, уже будучи студентом второго курса, задавшись вопросом, почему бесхвостые самолеты не переворачиваются, опубликует свою первую научную статью «Продольная устойчивость бесхвостых самолетов». И в этой первой работе, в этих первых, еще неумелых страницах, уже можно разглядеть истоки того дела, которое не отпустит его всю жизнь. Дело, которое он начнет и в котором он же, спустя десятилетия, поставит последнюю точку. Если можно ее в принципе поставить в по-настоящему большом деле.