Из исторических циклов очень большого масштаба историки древности (в частности, Брентьес, работающий в ГДР) в последнее время много пишут о переселениях народов, которые в Евразии и сопредельных областях Африки повторялись с промежутками порядка 1200 лет. В этом случае цикличность связана с естественными факторами (экологическими), вызывавшими периодическое значительное увеличение засушливости жаркого климата в полупустынных областях Евразии, таких, как Средняя Азия, откуда население вынуждено было уходить, чтобы не погибнуть от последствий засухи.

Чижевский одним из первых указал на изменения солнечной активности как на один из важных факторов, влияющих на циклические процессы на Земле. В последнее время все чаще обсуждаются возможности учета других циклически повторяющихся космических явлений, которые могли воздействовать на обитателей Земли.

Исследование всех этих (и, возможно, других им подобных) явлений еще только начинается. Нельзя думать, что скоро можно будет вывести уравнения, учитывающие взаимодействие разных факторов, определяющих цикличность исторических процессов, протекающих на Земле. Хлебников здесь (как и в других случаях) опережал науку не только своего, но и нашего времени, торопился заглянуть в будущее, его манившее. Часто он ошибался. Но и эти ошибки связаны были с опережением времени.

Мне часто приходилось вспоминать о Хлебникове, когда я стал заниматься ролью времени в науке и культуре нашего века, сопоставляя выводы точного знания с ходом художественной мысли. Все отчетливее я видел, насколько верно он представлял себе путь, который лежал впереди. После одного из моих докладов на эту тему, читанного в Летней школе по семиотике в Кяярику (под Тарту) летом 1966 г., присутствовавший на занятиях школы Роман Якобсон, один из старых друзей Хлебникова, попросил меня записать номера цитированных мной страниц в собрании сочинений Хлебникова. Разумеется, он их читал когда-то, но теперь они стали звучать по-иному — все современнее. Как многое у Хлебникова.

Осенью 1982 года я сижу в ЦГАЛИ (Центральном государственном архиве литературы и искусства) над неизданными бумагами Хлебникова. Среди поражающих меня коротких фрагментарных записей о науке есть одна, которой как новостью я должен тут же поделиться. Я засиделся допоздна и остался в зале один. Звоню домой — телефон занят. Тогда в нетерпении я читаю выписку из Хлебникова дежурящему у входа милиционеру, чьей милостью я пользуюсь телефоном, около него стоящим. Вот эта выписка из фрагмента, относящегося скорее всего к 1921 г.: «Атомная бомба — разорвана (взрыв в Солнце)». Поражает не просто предвидение атомной бомбы — оно тогда же было высказано Андреем Белым в поэме «Первое свидание» (1921), где маячит и огромное жертвоприношение — гекатомба:

С предвидениями поэтов Хлебникова и Андрея Белого, сделанными в 1921 году, перекликаются и слова, опубликованные в следующем году великим ученым Вернадским, который 11 февраля 1922 года в предисловии к своим «Очеркам и речам» писал: «Мы подходим к великому перевороту в жизни человечества, с которым не могут сравняться все им раньше пережитые. Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить свою жизнь, как он захочет. Это может случиться в ближайшие годы, может случиться через столетие. Но ясно, что это должно быть. Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение?» Когда мне попалась на глаза запись Хлебникова, я уже знал о пророчествах Вернадского и Андрея Белого. Что же меня поразило особенно во фрагменте Хлебникова? Упоминание о «взрыве в Солнце». Гипотеза о термоядерном источнике солнечной энергии, сколько я знаю, тогда еще никем из ученых не была высказана. У Хлебникова я же потом нашел, хотя и совсем в конспективных записях («смерть солнца… родина нового, дрова для железа»), возможный намек на идею формирования таких элементов, как железо, благодаря процессам, совершающимся в звездах. Можно думать, что он подходил к современным представлениям об эволюции вещества во вселенной. И в его записях о геологической и палеонтологической хронологии Земли я потом обнаружил мысли, предвещающие науку последних десятилетий.

Живой памятью о его научных занятиях передо мной лежали читанные им книги с его пометками. Среди них книги его университетского учителя.

Рано определившиеся научные склонности Хлебникова привели его на физико-математический факультет Казанского университета; восемнадцати лет в августе 1903 г. он поступает на математическое его отделение, но проучился только семестр. А на следующий год он поступил на естественное его отделение, в 1908 г. перевелся на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета, где числился еще год. Математическим отделением в Казани руководил математик А. В. Васильев (1853—1929), на 7 лет переживший Хлебникова. Незадолго до своей смерти Васильев поделился с С. Я. Маршаком своими воспоминаниями о Хлебникове. Ему запомнилась исключительная одаренность молодого поэта, сказавшаяся и в его математических занятиях. А среди пяти научных книг, бывших у Хлебникова перед смертью (и сохранившихся с его пометками), были две книги Васильева — «Введение в анализ. Выпуск 1. Учение о целом положительном числе», изд. 4-е (Казань, 1913), и «Целое число. Исторический очерк» (Петроград, 1919), где пометки Хлебникова я нашел на страницах, описывающих старинный счет по данным лингвистики (Хлебников не раз сам писал о важности исследования числительных, в которых видел следы давней родовой жизни). Третья книга среди этих остатков научной библиотеки Хлебникова также имеет отношение к его математическим занятиям в студенческие годы. Это книга Н. А. Шапошникова «Основной курс математического анализа», первый выпуск второго тома (Москва, 1908; в книге обозначено «Записки по лекциям»). В письме к родным в декабре 1903 г. Хлебников пишет, что «из анализа… прошел больше половины».

Занятия теорией чисел наложили неизгладимый след не только на исторические вычисления Хлебникова, но и на его отношение к слову и мысли. Незадолго до смерти Хлебников под заголовком «Что я изучил» перечислил несколько достижений за всю жизнь. На третьем месте — «Числа» (до них: «Звери. Азбука»). Еще в 1916 году в брошюре «Время мера мира» Хлебников сформулировал различение туманного словесного мышления и четкого числового: «В словесном мышлении нет налицо основного условия измерения — постоянства измеряющей единицы, и софисты Протагор, Горгий — первые мужественные кормчие, указавшие опасности плавания по волнам слова. Каждое имя есть только приближенное измерение, сравнение нескольких величин, какие-то знаки равенства. Лейбниц с его восклицанием: «Настанет время, когда люди вместо оскорбительных споров будут вычислять» (воскликнут: calculemus[17]), Новалис, Пифагор, Аменофис IV предвидели победу числа над словом как приема мышления, над «воздушной» единицей Палаты весов и мер. Заря чисел просвечивает и через учение о Масих-эль-Дэджале». За последние лет двадцать широко распространились кибернетические сопоставления расплывчатых текстов на обычном («естественном») языке и машинных языков, где точно определенные понятия кодируются числами. 70 лет назад до этого было еще далеко. Не удивительно ли, что тогда этой суровой критикой словесного языка занимался поэт? На этот вопрос мы ответим отрицательно, когда увидим, что каждому из языков Хлебников хотел найти свое место: язык чисел — самый точный язык, но есть и другая область, где должен остаться язык словесный, где числовой язык непригоден.

Присмотримся к тем предшественникам, которых Хлебников находит для себя на этом пути, для того времени новом. Это прежде всего Лейбниц, едва ли не наиболее универсальный ум среди общепризнанных предтеч кибернетики. Лейбниц считал, что все споры заменятся вычислениями тогда, когда понятия будут обозначены математическими знаками и люди научатся вычислять свои рассуждения. Следующим назван Новалис, «Фрагменты» которого в переводе друга Хлебникова Петникова были среди книг Хлебникова и им не раз упоминались. Сходство «Фрагментов», где содержатся мысли Новалиса о разных науках, и записей самого Хлебникова на близкие темы поразительно. В большинстве случаев можно думать именно о сходстве личностей, о том, как большие поэты романтического склада, познакомившись с наукой, представляют ее в бурлящих образах, предвосхищающих будущее науки. Характер таких прозрений у Хлебникова и Новалиса совпадает во многих случаях — часто и тогда, когда Хлебников не мог знать фрагментов Новалиса, лишь небольшая их часть ему была доступна. К тем совпадениям, которые, наоборот, самому Хлебникову были известны, относится одинаковое понимание числового языка: для Новалиса «система чисел — образец настоящей системы языковых знаков. Наши буквы должны стать числами, наш язык — арифметикой». Продолжая свою мысль, Новалис в цитируемом отрывке, как и в других фрагментах сходного содержания, говорит дальше о пифагорейцах как о первых, кто так подошел к числам. Хлебников, по-футуристически остраняя мысль о том, что пифагорейцы были его предшественниками, писал в одной из поздних своих книг: «Пифагор был моим последователем». Именно в отношении к числу как к основному в мире Хлебников и Новалис видят заслугу Пифагора. По Хлебникову — «Пифагор слышал звезды, как звуки, а в звуках искал звездных небес…». Хлебников высоко оценивал и тех греческих мыслителей, которые, как старшие софисты — Протагор и Горгий, занимались критикой обычного языка. О Протагоре Хлебников, видимо, судил по книге И. И. Ягодинского «Софист Протагор», вышедшей в Казани в 1906 г., когда Хлебников еще числился студентом Казанского университета.