Прошло разделение ступеней — одной, следом второй. Пришел час волноваться космикам. Потом волновались все. Потом пришло сообщение о благополучной посадке. И ликовали тоже все.

Ощущение грянувшего праздника охватило, захлестнуло их. И спасло.

Их спасло то, что они все были вместе. Только одно, большое, единое в этот момент, общее их сердце могло пережить такую радость, не давая навалиться усталости и вдруг образовавшейся пустоте.

Они шли к этому дню всю свою, такую нелегкую жизнь. Шли через боли и радости, через неудачи и отказы систем, через житейские неурядицы и человеческую подлость — шли и дошли! Такие минуты стоят многого, и не всем — ох, далеко не всем! — их доводится испытать.

Неподалеку от старта руководство космодрома стихийно организовало мини-банкет. Королев грохнул бокал шампанского об пол. И Раушенбах — какая же несуразица приходит порой в голову в самые высокие минуты! — вдруг представил себе, как горестно вздохнула кастелянша, отвечавшая за сохранность посуды на Байконуре…

И вот они уже летели к месту посадки.

Веселье постепенно улеглось, и Борис Викторович, прикрыв глаза, откинулся на самолетное кресло. Солнце играло на его высоком покатом лбу, на давно уже появившейся голизне, на подернутых изморозью, обрамлявших ее волосах — на всей его большой, отлично слепленной природой голове.

«Ну вот, слава богу, с этим всё, — думал он. — Взять бы теперь отпуск и махнуть с девчонками в путешествие… Да и Вере надо отдохнуть… Нет, не отпустят… Какой отпуск? «Восход» «горит»…»

Он почувствовал себя школьником, которого отпустили с уроков — учитель заболел, — но которому через пару часов надо снова возвращаться за парту…

И вдруг остро затосковал по дому.

Волна накатила и ушла. И Борис Викторович уже переключился, вспоминал своих ребят: все они вместе с ним пришли из института в КБ, в его отдел управления движением летательных аппаратов, многим пора давно защищаться — материала достанет всем. Он же еще несколько лет назад написал и защитил докторскую диссертацию совершенно по другой теме — по вибрационному горению: не хотел, чтобы у кого-нибудь даже возникла такая дурная мысль, что он приобретает степени на результатах своих сотрудников.

Сам. Всегда сам.

Позже, готовя бумагу, связанную с избранием Бориса Викторовича членом-корреспондентом АН СССР, его ребята напишут:

«Б. В. Раушенбах изобрел… — следовало название прибора. — Действительно изобрел.

Б. В. Раушенбах открыл… Действительно открыл».

И так — пункт за пунктом. Самолет летел.

— …Вот этот узел придется еще раз пересчитать… Тут мы что-то напортачили. — Он достал блокнот, ручку и быстро пустил по белому полю бумаги косые линейки цифр. — А ведь чертовски замечательная идея была! — почти вслух сказал он.

И, как всегда, когда ему что-то нравилось или, наоборот, не нравилось, провел рукой по голове: со лба к шее.

Он думал уже о предстоящей работе.

Впереди были «Востоки», «Восходы», «Союзы», межпланетные аппараты и орбитальные станции. Впереди были отказ автоматики у Леонова и Беляева и первая «боевая» проверка дублирующего ручного контура, спасшего тогда корабль и космонавтов. Впереди была стыковка, которой тоже управляли его приборы. Впереди были новые, еще более сложные проекты: им предстояло опробовать все возможные принципиальные варианты системы управления движением аппаратов в космосе, оставив тем, кто придет вслед, улучшать их.

Впереди, наконец, были монографии и книги, ордена и звания. Но об этом он, конечно, тогда не думал.

Ни тогда, ни раньше, ни потом.

Например, об избрании в Академию наук СССР Борис Викторович узнал, наверное, позже всех: был в командировке в Лондоне. Жена же, Вера Михайловна, как раз в день голосования вернулась с очередных археологических раскопок. Зазвонил телефон.

— Дочка, вы оба ненормальные, — услышала она. Это был академик Георгий Иванович Петров, которого чтут как учителя многие создатели ракетно-космической техники. — Один — в Лондоне, — сердито продолжал он, — другая — в экспедиции, землю копает… Кто же волноваться будет?.. — И сообщил приятную новость.

В общем, впереди было многое…

Впереди была и смерть Королева.

Самолет пошел на посадку.

…Потом они стояли возле обгоревшего, обугленного, удобно лежавшего на пахотной земле спускаемого аппарата. Один из заместителей Королева, покойный Леонид Александрович Воскресенский, достал из корабельного шкафчика тубу с вареньем. Выдавил каждому на палец по капле. Варенье было вкусное, и все они — академики, профессора — стояли и облизывали свои пальцы.

Опять шутили, смеялись, вспоминали разные случаи. Но в веселье этом уже проглядывал напряг, появились повторы, паузы, какая-то нарочитость… Откуда-то изнутри, из глубины, поднималась щемящая, сосущая, непонятная грусть.

Много лет спустя Борис Викторович Раушенбах скажет:

— Я всегда был и остаюсь до сих пор заядлым ракетчиком. Сначала это была мечта, потом — реальность, потом — факт обыденной жизни. Но последнее слово ни в какой науке сказать нельзя. И второго полета Гагарина уже не будет. По сравнению с этим все новое в нашем деле — уже не новое. Оно отличается лишь количественно, а не качественно… Я понимаю: моя вершина была пройдена тогда…

Этого человека я знаю всю жизнь.

Знаю ли?

Помню весну 1965 года, когда снег сошел необычно рано, и так же рано, на горе старушкам, наш двор покрылся прямоугольниками, нарисованными мелом на асфальте. Игра называлась «классики».

Игра была чрезвычайно увлекательной, и мы не заметили, что за нами вот уже битый час наблюдает взрослый. И, наверное, и дольше бы не замечали, если бы он не начал… подсказывать. Уже не помню, какие советы он давал — что-то насчет нерациональности наших движений, — но одно точно: ему была любопытна наша игра! Вряд ли мы вняли его советам, скорее смотрели с недоверием и подозрением: взрослые, торопясь вечером домой, редко обращали на нас внимание, а если почему-то и обращали, то это, как правило, ничего хорошего не сулило.

Борис Викторович скоро ушел. Мы же тогда заключили одно: странный дяденька. Игра сама собой прервалась, и детские языки с недетским усердием стали перемалывать кости «дяденьки», вспоминая и разные другие его странности. Например, на свой четвертый этаж всегда поднимается пешком. Зимой ходит в холодном пальто с поднятым воротником. На голове — коричневая шапка-пирожок. Пирожок — это же так смешно! А летом — в тюбетейке!.. Под сурдинку конечно же досталось и другим взрослым, разговор принял интересный оборот и продолжался вплоть до темноты… Вывод был сделан безжалостный: «И вообще эти взрослые…»

С того вечера мы пристально следили за ним, собирая и обсуждая его новые странности. Ведь дети инстинктивно чувствуют необычность и способны терпеливо ждать чуда…

Дом наш стоял на улице, которая с шестьдесят шестого года носит имя Королева. Сергей Павлович жил совсем рядом — в десяти минутах ходьбы. Мимо его желтого двухэтажного особняка мы каждый день ездили на трамвае в школу… Знать бы, прийти бы в 6-й Останкинский переулок, к дому 2 дробь 28, пройти вдоль зеленого забора и встать у ворот. И дождаться, пока вечером подъедет машина, — увидеть Королева. Впрочем, в то время имя Главного конструктора было известно лишь тем, кто с ним работал. Что же касается Бориса Викторовича, то, естественно, никаких даже смутных догадок касательно его занятий у нас не было. А ведь могли быть!

Каждый космический полет для всех нас был огромным событием, биографии космонавтов знали назубок, и потому мы могли бы сообразить, что за некоторое время до пуска нового корабля «странный дяденька» пропадал и появлялся вновь спустя несколько дней после возвращения космонавтов на землю.

Но мы этого, конечно, не замечали; куда больше нас интересовали «рафик» и «Волга», которые время от времени приезжали за ним.

Потом я узнаю: об истинных причинах своих отъездов Борис Викторович не говорил никому, даже жене.