Эксперименты продолжались на людях. Испытуемым в течение некоторого времени давались заведомо неразрешимые задачи. Через некоторое время выяснялось, что они значительно хуже справляются и с теми задачами, которые уже имеют решение. Похоже, что мозг как бы обобщает длительный неуспех в конкретных обстоятельствах и резко сокращает свою активность для новых поисков и новых вариантов.

Глупости нет, и каждый прав по-своему. Только один — со своей колокольни, а другой — со своего шестка. Как чрезвычайно яркий пример относительности нашего понимания ума и глупости легко привести выступление известного генерала Гроувза, руководившего в конце второй мировой войны разработкой атомной бомбы. Об этом времени сохранилось много воспоминаний, в том числе и самого Гроувза. Так вот, выступая в Лос-Аламосе перед большой аудиторией старших офицеров охраны и инженерной верхушкой, он сказал им (предупреждая о трудностях общения с той группой великих физиков, что съехались сюда со всего мира): «Послушайте, у вас будет нелегкая работа. Мы собрали здесь весьма дорогой ценой величайшую коллекцию  ч о к н у т ы х, какой еще не видывал свет! Вам предстоит опекать их и трудиться с ними».

Надо еще сказать, что слово «чокнутые» — это перевод, а достославный генерал употребил старое, замечательно образное выражение, означающее буквально «битые горшки».

Что добавишь к этой иллюстрации нашего чисто оценочного отношения к разуму другого человека?

Так что глупости как таковой нет, но есть тысячи ее проявлений. Притом размер совершаемой глупости часто прямо пропорционален широте ума, его размаху и творческой одаренности. Сплошь и рядом (молчаливо или вслух) так именуют поступки друг друга обе несогласные стороны. И обе справедливо. Ибо за каждым жизненным решением, за каждой мыслью, вылившейся в действие (или оставшейся просто мыслью), стоит гигантский аппарат обработки информации. Здесь и ситуация окружающей среды, и данные собственно личности (уровень притязаний, способности, характер, система ценностей, ведущие мотивы, прошлый опыт) — все это скажется на личностной окраске решения. Вот припомним, например, систему, предложенную психологом Селфриджем. Он ее назвал «Пандемониум» — в подражание демонам физика Максвелла, которых тот придумал некогда, чтобы образно иллюстрировать физические процессы. Демоны психолога Селфриджа — это некие активные существа (для физиолога — неведомые пока нейронные ансамбли), организующие человеческое мышление. Их четыре группы, этих демонов, и каждая — объект изучения на долгие, неведомо долгие годы.

Первая группа демонов — это демоны узнавания (цельного восприятия) предмета или ситуации. Это демоны-курьеры, демоны-осведомители, демоны-художники, если хотите. Их задача — уловить и воспроизвести наиболее полный образ того, что является предметом размышления. Если бы мы спросили о местонахождении этих демонов физиолога Сперри, например, — он ответил бы, очевидно, не колеблясь: правое полушарие мозга. Ибо именно правое полушарие схватывает образы внешнего мира в цельном виде, создает их образы-модели. Может быть, другие исследователи возразили бы, речь сейчас не об этом.

Далее эстафету принимают демоны выделения признаков. Это — препараторы, аналитики, классификаторы и систематики. Цельный образ они расчленяют на огромное количество признаков, одновременно разделяя их (очевидно) на существенные и второстепенные и передают свои сведения демонам опознания, хранителям всего предыдущего жизненного опыта живого существа. Думается, большинство исследователей поместило бы вторых демонов, демонов-аналитиков, в левое полушарие мозга, полушарие нашего рационализма, оперирующее словами и знаками. А третьи демоны — безусловные обитатели обоих полушарий, ибо там и здесь находятся, несомненно, каталоги нашего многообразного опыта, а ответственность за правильное опознание (предмета или жизненной ситуации) чрезвычайно велика, нечего об этом и говорить. А четвертые — демоны принятия решения. Их профессия очевидна.

— Так вот, смотрите, — продолжал профессор Пушкин, — смотрите и судите сами: названы четыре уровня мышления (каждый из них, кстати, — поле многолетних исследований как психологов и физиков, так и математиков и инженеров), названы четыре совершенно различных коллектива нейронных ансамблей, в каждом из которых — неисчислимое (пока) множество специализированных нейронов; как же можно предполагать одинаковость результата их совокупных действий! И как можно говорить о глупости перед величественным зрелищем такого гигантского и немыслимо сложного аппарата! Святотатство. Не могу еще не добавить при этом, что психолог Гилфорд, много лет расчленяя процессы решения задач, выявил и назвал более ста факторов интеллекта — и каждый из них достоин отдельного исследования, ибо является самостоятельным действием нервных структур.

— Но поскольку, — великодушно добавил собеседник, — вы уже наверняка ввели в свою статью это понятие, раз затеяли сегодняшний разговор, то глупо было бы зачеркивать его только из-за моего мнения. Да еще не забудьте об изощренности механизмов, нами не упомянутых в разговоре, а на мышление влияющих невероятно. О психологических защитах не забудьте. Ведь не будь их вмешательства в мышление, мы давно бы вымерли от множества отрицательных переживаний. Согласитесь!

Выберем один из множества проделанных в наше время экспериментов на эту тему — опытов, проводившихся психологами, физиологами, врачами. В Сухумском обезьяньем заповеднике был давно уже поставлен исследователями Миминошвили и Макагяном чрезвычайно показательный эксперимент.

Было так. Огромный и красивый гамадрил Зевс имел все основания испытывать довольство и счастье: в стае он был сильнее всех и ходил в вожаках; его подруга Богема была нежна и послушна, и на упоительное единовластие никто из стаи обезьян не покушался.

Время от времени люди забирали Зевса из групповой клетки в камеру, где обучали разным условным рефлексам: по звонку он нажимал на рычаг, на белый свет бежал к кормушке, а на красный — делал что-то еще; всему он обучался быстро и снисходительно выполнял требуемое, неукоснительно получая награду кусок яблока или конфету. И, довольный собой и миром, возвращался на свое начальственное место.

Для начала его лишили верховодства — вместе с Богемой он был отсажен в отдельную клетку. Бедняга, он так привык руководить! Из своей клетки он с тоской видел, что его место занял другой самец, существо, без сомнения, жалкое, бездарное и тупое, — что нашла в нем глупая стая обезьян? Хорошо хоть, что оставалась Богема. Он еще не знал, что лишение власти — только первый шаг по уготованной ему дороге испытаний.

Вернувшись с очередных занятий в камере условных рефлексов, он обнаружил однажды, что Богема сидит в соседней клетке. Это уже было слишком! Он кидался на решетку грудью, рвал ее лапами, звал Богему к себе. Напрасно.

Испытания продолжались в виде неслыханного оскорбления: Богеме первой дали еду! Раньше Зевс неторопливо съедал самое вкусное, а все почтительно толпились вокруг, ожидая своей очереди. Тот же порядок соблюдала, естественно, и Богема. А теперь, несколько минут недоуменно просидев возле еды, она опасливо стала есть первой. Зевс, бессильно рыча, метался по своей клетке, не способный ввиду отсутствия словарного запаса произнести шекспировское «О женщины, вам имя — вероломство!».

Дальше — больше. Его начали отрывать от сна. Как будто кто-то свихнувшийся, перепутавший день и ночь, заставлял теперь и Зевса вращаться в том же противоестественном колесе работы в ночное время. Его безжалостно будили, уводили выполнять заученное и только потом снова давали спать.

Однажды, вернувшись из камеры условных рефлексов, он увидел в клетке Богемы нового повелителя. Богема уже ласкалась к нему, как некогда к Зевсу, и напрасно Зевс кидался на решетку и кричал то яростно и злобно, то жалостно и тоскливо.