Не знаю, удалось ли мне в чем-нибудь убедить вас, благосклонный читатель. И тем более вас, специалист земной индустрии, скептически относящийся к космическим фантазиям. Но я попытался выстроить свой рассказ так, чтобы ответить на вопросы самые простые и самые важные. Зачем строить, зачем городить весь этот звездный огород? Где строить? Из чего? Кому это предстоит делать? Что это может в принципе нам дать? Где приблизительно проходит граница нынешних научно-технических реалий и пусть даже обоснованных, но все-таки научно-технических фантазий?

Цифрам, здесь приведенным, можно не верить. В наш век все так быстро меняется, что всякий цифровой материал неизбежно устаревает. Да и не нужно мне, по правде говоря, чтобы вы верили моим цифрам. Мне другое нужно. Мне нужно, чтобы вы поняли, что весь этот наш с вами странный разговор не из пальца высосан, что пройдет несколько лет, пусть десятилетий, и все наши туманные подчас рассуждения окажутся темами серьезных разработок, студенческих дипломов, кандидатских и докторских диссертаций. Что рано или поздно всем этим придется нам заниматься, потому что, расплавив в примитивном горне кусок метеоритного железа много тысячелетий тому назад, мы уже тогда приговорили себя к этой сложной и дорогой работе. И никуда нам от нее не деться, не спрятаться. Разумеется, если мы хотим в счастье, достатке и чистоте жить на своей родной Земле. А мы хотим.

Прогресс неотвратимо и неуклонно торжествует во времени и пространстве. Неотвратимо и неуклонно. Высказывание Вольтера: «Прогресс есть закон природы» — сейчас поместили даже на спичечных коробках, где его, честно сказать, и вычитал впервые автор и может прочесть каждый, кто ими пользуется. На исходе — двадцатое столетие.

Это, безусловно, век науки: неудержимое, стремительное, яркое торжество познания, ошеломляющий поток открытий, свершений и находок. Кроме одной (но какой огромной!) области изучения. Как заметил Павлов, ход познания «впервые заметно приостановился» перед высшей загадкой природы — думающим мозгом. Но стоит лишь оглянуться назад из того времени, когда сказаны были эти слова, и станет ясно, что многого и не следовало ожидать. Ибо к тому времени шестьдесят с небольшим всего лет прошло с тех пор, как врач и антрополог Брока открыл первую область мозга, явно и несомненно ведающую чем-то определенным — речью. Во всяком случае, у больных с поражением этой области пропадала способность говорить. Но еще отнюдь не хлынул поток такого же рода функциональных открытий, мозг еще только начинали описывать, и древняя латинская формулировка — «строение темно, функции весьма темны» — полностью отражала ситуацию.

А спустя десять лет после открытия центра речи два военных врача прусской армии, Фрич и Гитциг, наблюдая раненых с черепно-мозговыми повреждениями после сражения под Седаном, решили, как только наступит мирное время, попытаться электрическим раздражением воздействовать на живой мозг. Эта перспективная (и несколько дьявольская, как заметил много лет спустя один их последователь) идея была ими осуществлена на собаках. В коре головного мозга они обнаружили двигательные области — отделы, ведающие движением конечностей.

В области строения тоже полным ходом шли поиски, чем-то напоминающие эпоху великих географических открытий. Описывали отдельные структуры и области мозга, выясняли их назначение. Следует вспомнить, что один из лидеров этой исследовательской гонки, всю свою жизнь отдавший ей, испанец Рамон-и-Кахал (Нобелевский лауреат 1906 года), только-только еще доказал, что нейрон — это отдельная клетка и описал его строение.

Не забудем заметного участника этой эпохи географических и функциональных открытий — замечательного исследователя Бехтерева. Столь велики были в этой области его достижения, что один его немецкий коллега сказал: «Знают прекрасно устройство мозга только двое: бог и Бехтерев». Это было признанием скорее заслуг Бехтерева.

Но вот совсем недавно весьма авторитетный специалист утверждал: «Переломный момент в развитии физиологии мозга человека наступил во второй половине настоящего столетия». (Я пока сознательно не называю имени автора.) Что же произошло?

Было не только сделано множество новых открытий в области функционального назначения разных областей и структур мозга, но — что самое главное, быть может, в любой науке — появились новые методы его исследования. В целях излечения (оказавшегося возможным на животных) были введены в живой мозг электроды. Биотоки мозга стали записываться теперь не только с поверхности черепа, но и прямо из различных отделов мозга. Классические работы физиолога Олдса по открытию центров удовольствия и раздражения послужили основой множества новых исследований и новых гипотез. Врач и физиолог Сперри (опять-таки с целью излечения хронических больных-эпилептиков) разделил, рассек правое и левое полушария мозга — выяснилось, что они значительно различаются по своим функциям. Были открыты не известные ранее фазы сна — сон оказался сложнейшей активной деятельностью мозга, а не состоянием расслабленного отдыха. Новыми идеями одарила физиологию кибернетика. Самая методика познания мозга стала несравненно совершенней, обогатившись всем, что принесло ей развитие электронной техники и появление вычислительных машин. Инженеры, математики и физики пришли в лаборатории физиологов.

Вот почему вполне справедливо констатировала переломный момент в познании мозга ленинградский физиолог академик Бехтерева — внучка петербургского академика Бехтерева. Самое сравнение их лабораторий — интереснейшая, должно быть, иллюстрация к теме научного прогресса и научной эстафеты поколений. Аппаратура изощренной сегодняшней техники, мышление физиков и аналитические возможности математиков — безусловный залог движения в познании мозга.

К сожалению, в психологии и сегодня ощущается отсутствие точных критериев и строгих методов.

Отсюда и накаленная возбужденность споров во всех ее областях, особенно вокруг стержневой проблемы всей психологии — проблемы личности. Именно поэтому я не привожу ни одного научного определения слова «личность», ибо, приведя его, вступил бы в самоубийственный контакт с авторами других (нескольких десятков) определений.

Такая множественность отражает не столько хитроумие исследователей, сколько неописуемую сложность проблемы. Даже физики давным-давно уже говорят о тонкости взаимоотношений частиц в микромире — тонкости, на которую влияет наличие исследовательской аппаратуры. Что же тут говорить о тонкости человеческих взаимоотношений, о чуткой хрупкости внутренних состояний, о немыслимой, недоступной сложности установок, мотивов, настроений, мыслей и чувств. Все это не измеришь, не зафиксируешь даже, ибо смена естественной обстановки на лабораторную, даже легкое подозрение в наличии наблюдающего — и в человеке все разительно изменяется. А выключенное из системы естественного существования любое явление психики теряет для своего обладателя ту высокую значимость, без которой оно становится малоценной имитацией.

Пресловутая застенчивая мимоза, свертывающаяся от прикосновения, — безразличная скала по сравнению с личностью, прячущей свои глубинные черты и проявления — не от взгляда даже, а от смутного ощущения, предчувствия взгляда. Даже от своего собственного. Начиная анализировать свои переживания, человек перестает их ощущать это уже давно известно. Более того: человек не только прячет, а меняет свои черты. Более того: большинство из них сам достоверно не осознает и подменяет, путает, сочиняет.

Неисчислимое количество экспериментов самого различного толка убедительно показывает, как искренне неспособен человек правильно осознать и оценить истинные пружины своих действий, поступков, ощущений.