мы видим здесь важнейшее автобиографическое признание. Это он, Пушкин, год назад победил в себе «злобного поэта», сумел подняться к правде и миру, — и наградою явилась лучшая поэма!

Однако и стихи «Он между нами жил…» (где сначала, мы помним, мелькнуло «торгаш… собачий лай…») не даром дались; их тоже нужно отнести к тем бурям, что разыгрывались под обычной житейской оболочкой…

Пушкин в 1833-м начал послание Мицкевичу, но не кончил, отложил; в 1834-м завершил, перебелил рукопись, но не напечатал.

Возможно, оттого, что все же не смог в стихах найти должной дозы «правды и мира» — такой, как в «Медном всаднике».

Или все дело в том, что снова возникли надежды на выход поэмы?

В 1836-м Пушкин предпринял отчаянную попытку — переделать рукопись, как-то учесть царские замечания. Попытался даже серьезно ухудшить текст: вместо «кумир на бронзовом коне» попробовал «седок на бронзовом коне». Попробовал и, кажется, сам на себя осердился[8]. Переделка так и не была завершена. Пушкин погиб, никогда не увидев своей лучшей поэмы в печати.

Пятый, посмертный том пушкинского журнала «Современник» открывался знаменитым письмом Жуковского о кончине великого поэта, а затем сразу — «Медный всадник», конечно исправленный по царским замечаниям, без самых резких слов в адрес «горделивого истукана», но все же дух, смысл сохранялся; и оба дружелюбных примечания о Мицкевиче остались: царь их прежде не заметил, оттого и теперь цензоры не тронули!

Меж тем Мицкевич за границей, узнав о гибели Пушкина, тоже ищет настоящих слов… Ходили слухи, будто он искал Дантеса, чтобы отомстить. Весной 1837 года Мицкевич написал и опубликовал свой некролог-воспоминание. Еще не зная ни пушкинской поэмы, ни стихов «Он между нами жил…», польский поэт сочинял, будто догадываясь о «прекрасных порывах» Пушкина. Он писал с той же нравственной высоты, которая достигнута в споре-согласии «Медного всадника»:

«Я знал русского поэта весьма близко и в течение довольно продолжительного времени; я наблюдал в нем характер слишком впечатлительный, а порою легкий, но всегда искренний, благородный и откровенный. Недостатки его представлялись рожденными обстоятельствами и средой, в которой он жил, но все, что было в нем хорошего, шло из его собственного сердца».

Одного из собеседников не стало, свет же умершей звезды продолжал распространяться…

Пройдет еще несколько лет, и в руки Мицкевича попадают посмертные выпуски пушкинских сочинений.

11 февраля 1841 года в Париже друг Пушкина — тот, кто отвозил его в Лицей и хоронил, — Александр Иванович Тургенев записывает: «На лекцию Мицкевича. Собирался отдать ему стихи Пушкина, как голос с того света, но не положил на кафедру». 15 февраля Тургенев вновь записал: «С Мицкевичем встретился: он не знает стихов к нему Пушкина, ни 3-х последних частей его; обещал их ему». Пройдет еще год, и 25 февраля 1842 г. Тургенев напишет Вяземскому: «Сообщаю вам извлечение из трех (а может быть, и четырех) лекций Мицкевича, мною слышанных. В последнюю — положил я на его кафедру стихи к нему («Голос с того света») нашего друга-поэта».

В 9-м томе посмертного собрания пушкинских сочинений (первой из трех «последних частей», где публиковались прежде не печатавшиеся его труды) польский поэт впервые прочел «Он между нами жил…» и «Медного всадника»!

Мицкевич, прекрасно владевший русским языком, конечно, очень многое понял даже и по многократно испорченному тексту петербургской поэмы; нашел он и свое имя в пушкинских примечаниях к «Медному всаднику».

Так же, как Пушкин некогда встретился с «самим собою» в стихах «Памятник Петру Великому».

В будущем, в каких-нибудь польских или западных архивах, может быть, удастся найти отклики польского поэта на пушкинский «голос с того света…».

Вулканические вспышки спора-согласия двух гениев остались как бы «вещью в себе»: правду и мир Мицкевич возвестит Пушкину в некрологе, ничего не зная о «Медном всаднике»; поэма и стихи Пушкина дойдут к польскому мастеру позже, неполно…

Спор гениев, не состоявшийся в прямом смысле, тем не менее — важнейшее событие в развитии их духа.

Спор-согласие, потаенное сродство душ, которое мы, может быть, уже умеем услышать, увидеть…

Вот какие рассуждения возникли над двумя примечаниями к «Медному всаднику», над листами старых тетрадей. А ведь это еще далеко не вся их потенциальная энергия! Ведь в «Пиковой даме», например, есть эпиграф, еще более загадочный, чем первые два… А в «Медном всаднике», говорят, был целый исчезнувший монолог Евгения против Петра…

Мы пытались «алгеброй пушкинистики» поверить гармонию Пушкина.

Мы знали, что это невозможно. Но ободряли себя тем, что всякий поиск имеет результат, пусть и не тот, который предполагался.

Теперь же настало время ненадолго их закрыть: пушкинские тетради № 2373 (842) и 2374 (845)…

Семиполатинск — так, через «о», писал название города Федор Михайлович Достоевский, придерживаясь своей концепции, по которой каждый писатель имеет право на собственную орфографию.

27 марта 1854 года, когда он делился с братом своими первыми впечатлениями о Семипалатинске, еще и не мыслилось, что пребывание здесь затянется на пять с лишним лет — по июнь 1859 года. Но напрасно мы будем искать в письмах Достоевского за эти годы подробное описание большого и людного города на Иртыше. Связь Федора Михайловича с братом, не написавшим ему ни строчки за четыре года каторги (а возможность передать письмо через сочувствовавших Достоевскому омичей была! Сергей Федорович Дуров, отбывавший с ним вместе каторгу, весточками пересылался), восстанавливалась медленно и трудно, усилиями одной только стороны. Михаил Михайлович не проявлял никакого интереса к еще вовсе не известному русской общественности краю, куда судьба забросила Федора Михайловича, но при этом позволял себе читать нотации в ответ на просьбы похлопотать о переводе на Кавказ (неоднократные просьбы, не подвигнувшие Михаила Михайловича даже на самый малый шаг!) и однажды передал с оказией через близкого друга Достоевского, побывавшего в Петербурге, свое категорическое: «Лучше оставаться в Сибири».

Пять лет!.. Солдат 7-го линейного батальона, унтер-офицер, наконец, прапорщик. Начата работа над «Записками из Мертвого дома», написаны две повести: «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково». Но что мы знаем о семипалатинских наблюдениях Достоевского, какие из его тамошних впечатлений отразились впоследствии в его творчестве?

Исследователи жизни и творчества Достоевского почему-то упорно не замечают его отзыва о Семипалатинске как городе большом и людном, о котором можно порассказать немало интересного, потому что «это стоит того».

У Шкловского в давней книге «За и против. Заметки о Достоевском» сказано о Семипалатинске уж вовсе вопреки оценке самого Достоевского: «Среди пыла и песка стоит несколько изб, там, впереди, — горы, пустыни Китая, в которые никто не ездил».

У Леонида Гроссмана в книге, изданной в серии «ЖЗЛ»: «глухой городок, затерянный в киргизских степях неподалеку от китайской границы».

У Юрия Селезнева в книге «Достоевский», серия «ЖЗЛ», 1962 г., говорится, что город не такой уж маленький, но «…развлечений никаких, одно на весь город фортепьяно, и ни одного, даже редким наездом музыканта; сплетни да слухи… книги почти уже и не читают, все больше пьют, и все больше водку, да в картишки балуются…».

Юрий Селезнев в большей степени, чем Виктор Шкловский и Леонид Гроссман, использовал описание Семипалатинска у А. Е. Врангеля в «Воспоминаниях о Достоевском в Сибири 1854—1856 гг.». Из этих воспоминаний можно узнать, что Семипалатинск большой город, областной центр (странно, как Шкловский мог пропустить!), что там ведется крупная торговля, что неподалеку расположены заводы и рудники, но при этом здесь на девять тысяч жителей одно только фортепьяно и вообще дичь и глушь страшная.