Психологические защиты принимают властное участие и в выработке наших установок, отношений, интересов. У людей действия, энергичных и предприимчивых, эти механизмы в контакте с памятью строго очерчивают пределы активности и инициативы — границы, за которыми их некогда осаживали, тормозили, обманывали, щелкали по носу. Ставит вехи и зарубки — память, очерчивают поле активности целиком — механизмы защиты. Апатия, безразличие, небрежение, лень и равнодушие — ограда из чувств, поселяемых этими механизмами вдоль границ для хозяйского же блага — избежания возможных обид, душевной боли, разочарований.

Один из активно действующих механизмов защиты — «рационализация». Этим термином психологи называют удобоприемлемое объяснение, оправдание тех действий, проявлений и чувств, которые в прямом осознании причинили бы стыд и муки совести. Но вдруг откуда-то возникает спасительное, облегчающее душу озарение. Рациональным толкованием легко покрывается трусость («иного выхода не оставалось, так было разумнее»), бесчеловечность («для пользы дела; не я, так другие»), корысть и стяжательство («ради детей, все так поступают»), продажность и нечестность («никому от этого не хуже»), нечаянная подлость («хотел как лучше»), лень и страх («все равно не поможешь и не исправишь») и множество всякого другого, что, не пройди оно защитную обработку, тяжким грузом легло бы на душу, непрерывно и глубоко подтравливая настроение и самочувствие.

Арсенал защит велик и многообразен. Черты своего характера, непригодные к осознанию, мотивы своего поведения, которых можно было бы стыдиться, мы с помощью защит легко приписываем окружающим, вполне искренне обнаруживая именно у них эти черты и мотивы. Это названо психологами «проекцией». Зоркое выявление и осуждение в других собственных неприемлемых черт очень хорошо и благотворно сказывается на настроении и самоуважении. То же с мотивами и устремлениями. Обостренная сексуальная нацеленность людей, так или иначе обойденных судьбой в этой области, ведет к тому, что всюду и во всем, но исходящее именно от других, им чудятся намеки и иносказания, вожделение и похоть, развратная направленность и распущенность нравов. Так возникают искренние ханжи и чересчур ярые, нетерпимые поборники нравственности. Их псевдоблагородные, всегда давящие, иссушающие, мертвящие жизнь охранительные тенденции — результат спасительного извращения собственной неутолимой заинтересованности. Жадно прислушиваясь повсюду к этим мотивам, всматриваясь в них, всюду улавливая, не осмеливаясь, но желая сладострастно и остро пережить, они внешне (вполне искренне притом) проявляют пуританское неприятие и осуждение всяческой откровенности, прямоты.

Так властолюбцы, карьеристы и стяжатели со вполне искренним чувством охотно воспринимают болезненно любимую тему — о том, как все вокруг рвутся исключительно к деньгам и карьере.

«Все вокруг нападают на меня или грозят, я только вынужденно защищаюсь», — вполне искренне и убежденно говорят агрессивные склочники: собственные порывы, обработанные перед входом в сознание мощными защитными механизмами, превращают их глубинное, но неприемлемое к осознанию чувство неприязни или вражды в отчетливую и удобную мысль-объяснение: «Они все ненавидят меня».

Изощрен и хитроумен защитный прием образования противоположной реакции. Неосознанное влечение вдруг проявляется вовне агрессивностью, неприязнью, осуждением. Где-то в подсознании был произведен расчет, что прямое открытое влечение, проявление симпатии, сострадания, жалости чревато опасностью, стыдом, осложнениями, и мы искренне ощущаем антипатию, нападаем неожиданно для себя или вдруг соображаем: «Да он зелен!» По разным, но всегда охранным причинам самые разные чувства обращаются в противоположные, и уже приемлемые, выручающие: стыд — в надменную гордость, зависть и уважение — в высокомерие и неприязнь, ощущение вины перед кем-нибудь — в нелюбовь до прямой вражды, сострадание и жалость — в презрение и осуждение. Так человек вдруг, порой даже неожиданно для себя, начинает охаивать что-либо, принижать, сводить на нет заслуги, преимущества и достоинства: автоматически сработала защита от зависти, зависимости, униженности — чувств неприятных для осознания и оттого подлежащих нейтрализации.

Защитные механизмы стремительно спешат на выручку, когда поведение хозяина определяется не личными установками и мотивами, а когда оно вынуждено, навязано силой, продиктовано, и выхода у человека нет. На ликвидацию внутреннего конфликта, неизбежного и естественного в подобных случаях, выступает, снимая душевную неустроенность и боль, могучий приспособительный аппарат, и «множество вынужденных действий человек совершает добровольно» (Лец). Выворачиваются, искажаются, перелицовываются мнения и мотивы, отношения и ценности, наскоро воздвигаются — подпоркой и оправданием — сложнейшие интеллектуальные системы, и вот уже человек даже душевно вполне приспособлен к новому виду существования. А как разобрать, замечает тот же Лец, кто плывет по течению добровольно? Сделав вынужденное заявление, совершая безвыходные поступки, вступая в навязанные силой действия, человек поспешно (кто быстрее, кто не сразу) начинает верить в них, проникаться, убеждаться, склоняться. Возникают аргументы, крепнут доводы, гнет несамостоятельности ослабевает и исчезает. А если уж никак недостижима вера в абсолютную справедливость и праведность заявлений и поступков, то механизмы защиты строят аргументы о полной необходимости, безвыходности, а потому относительной, чисто конкретной, но все же правомерности совершаемого для времени и ситуации. Охрана покоя души нашей неусыпна, изощренна и старательна.

Неисповедимы поэтому ходы всепроникающей охраны равновесия, сдающей все рубежи во имя покоя. Не могу не позаимствовать у психологов одну историю, увиденную ими профессиональными глазами. Над николаевской Россией середины тридцатых голов девятнадцатого века висела густая пелена страха, подавленности, молчания. Старательного, обдуманного, выношенного, как бы уже добровольного молчания. Тишина и молчание казались самыми надежными, они не просто баюкали и несли, но даже оставляли надежду на перемены — та же кривая, что на авось вывозит, могла куда-нибудь и привести. Сама по себе, просто от течения времени. Обстоятельства всегда ведь клонятся к лучшему, если вдруг не меняются на худшие. Тише, господа, тише!

О позиции и поведении в этой обстановке Чаадаева исчерпывающе написал Хомяков: «В сгущавшемся сумраке того времени он не давал потухать лампаде и играл в ту игру, которая известна под названием «жив курилка». Есть эпохи, в которых такая игра есть уже большая заслуга».

Игру ценили сполна: Чаадаева слушали, приглашали, восторгались. Это было щекочуще, но безопасно.

И вдруг — его «Философическое письмо»в журнале «Телескоп». Скандал, шум, страхи, репрессии, объявление его сумасшедшим — известная, изученная история. Исследователям защитных механизмов оказалась в ней существенна чуть иная сторона.

Ибо главное для темы защит начинается лишь теперь. Значительная часть общественности осудила Чаадаева! Искренне, чистосердечно, от души. Это работал целый клубок психологических защит, и показательна их слитная переплетенность.

Живой и веский упрек застойному испуганному молчанию, статья рождала чувство вины; неприемлемое, нежелательное, оно превращалось заботливой защитой в осуждение автора и неприязнь к нему. В те же осуждение и неприязнь мигом перевоплощались вновь пробужденные тревога и страх — как-то поступят и без того недовольные власти? Эти вывернутые наизнанку реакции тут же обретали логичное (защиты легко передают друг другу эстафеты) объяснение: статья была малопатриотична. Оттого — и только! — общественность охватило благородное негодование. Патриотизма не было в статье Чаадаева, вскрывшего язвы своего отечества рукой, позорно не трепетавшей от любви к нему. И потому статья, к возмущению «патриотов», была «наполнена ложными и оскорбительными понятиями как насчет прошедшего, так насчет настоящего и будущего существования государства». (Слова, приведенные в кавычках, сполна выражали мнение и объясняли опечаленность «патриотов»; заставляет лишь задуматься, что сказал эти слова Уваров — реакционный министр просвещения.)