— Старое погибает, повое нарождается, — наконец смог вставить Ятросов. — Мы и сами умрем, но после нас жизнь не прекратится, нет! И мир, устарев, дает новую поросль. Об этом ты не задумывался, Павел Иваныч?

Хозяин пристально посмотрел в глаза гостю и, помолчав, погрозил пальцем.

— Ты, дядя Хрулкка, уж не левый ли эсер? Шуйтан тебя знает! А может, и левого левее. Новая поросль! Что это, кто это, вновь спрошу я тебя, эта новая поросль? Белянкин, арестовавший Вись-Ягура, или удавивший Белянкина Вись-Ягур? Хорошо, согласен, пусть Назар будет черной кровью старого мира. А чистая кровь у кого? Скажи прямо, не вертись… Коммунисты? Анархисты? Э-э! Да все они, по-моему, одинаковы: коммунист, анархист. Мир божий сумели разрушить, а построить новый не сумеют. Не Христос, видать, а они родились от бойкой девы Марии.

— Кажись, ты своего Христа охаял больше, чем остальных, — усмехнулся Ятросов.

Вновь начавший хмелеть хозяин, весь переполненный злобой, загоготал.

— И смеяться-то по-человечески не умеешь, все только исподтишка хихикаешь, и мысль свою не высказываешь прямо. Помню: ты, как мой покойный братан Тимуш, еще в молодости сомневался, есть ли бог. А теперь вот и ответ: если бога нет, то кто построит новый мир, установит новый порядок? Ты найди мне этого бога! Тогда, может, и я не буду горевать, что рушится старый мир, буду стоять за новый!

— Бог-то, он найдется, — прищурившись, сказал Ятросов. — Бог от пас зависит. Только я не верю, что ты за новый порядок…

— Почему не веришь? Или я глупей тебя?

— Не глупей, а богаче. Как и Хаяр Магар, не сможешь ты войти в новую жизнь…

— Ты меня не равняй с хаяр магарами, Хрулкки! — взорвался хозяин. — Если б был похож на них, я сегодня же о тебе сообщил бы фальшиным. Ты же приверженец новой жизни! Ей-богу, ты-то точно знаешь место, где скрываются в лесу все, сбежавшие из Чулзирмы… Не так ли? Хе-хе!

«Иной в пьяном виде острее чувствует и быстрее соображает, чем в трезвом… Здорово сообразил. А ведь кумекает, каналья! Авось забудет все, когда проспится… Если даже и не забудет, мне вредить не станет. Все-таки и к Симуну привязан больше, чем к Назару», — подумал Ятросов, якобы пропустив мимо ушей, что Павел сказал о мятежниках.

— Не сердись, — вымолвил Ятросов миролюбиво. — По душе ты не схож с хаярами, немного иной ты человек. Те пекутся о своем богатстве, больше ни о чем не думают, теряют облик человеческий. А ты, как учил Толстой, готов стать добрым. Однако ты в царские времена представлял собою какую-то власть. Уж если речь зашла о богатстве — ты сам человек не бедный, достаток твой был намного больше, чем у других. Тебя не сравнять с хаярами, Медведевыми, по скажу одно — чувство собственника в тебе закрепилось. Конечно, в шутку скажу, но слово Христово о том, что легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в рай, видимо, и тебя в какой-то мере касается, — так я подумал.

— Э-э, друг мой, ты опять хочешь увильнуть от прямого ответа. Ты скажи — есть ли бог? Если нет бога, то чего ото ты сидишь тут и вспоминаешь Христовы речения? Если не было Христа — он и сказать ничего не мог. Допустим, нет бога, согласимся, что Христос не родился от порочной или непорочной девы. И все же бог, предержащий порядок в мире, обязательно нужен. Пусть и новый порядок будет от бога. Без того народ не поверит в вас. Ну, чего молчишь? Есть у вас какой-нибудь бог или нет?

— Как тебе сказать? Услышишь — не поверишь. Не своими словами, а словами другого человека, что и тебя и меня умнее, скажу… В древности в Пакистане жил один философ. От имени Человека он говорил с самим богом. «Ты, боже, всемогущий. Однако ты, словно слепой, мир создал весьма беспорядочным. И я всесилен, только не слеп. Свое дело делаю я более рассчитанно и умело. Ты создал реки и моря. Я перебросил через реки мосты, по морям вожу корабли и лодки. Ты создал дикие горы и скалы, а я на склонах этих гор развел сады, взрастил плоды».

— Взрастил? — с издевкой прервал Мурзабай гостя. — Что ты там взрастил? Божье дерево, божьи плоды взрастил. А сам ни одного плода вновь создать не можешь.

— Могу! — воскликнул Ятросов с такой силой, словно философ, обличающий самого бога в ошибках. — Приезжай в Вязовку, ко мне. Я тебя угощу ягодами и плодами, их совсем не господь создал, а я сам. Повторяю: я сам. Пусть бог, скажем, красную малину создал! А в моем саду, благодаря моим стараниям, растет и черная.

— Ты чудишь! — Мурзабай обмяк. — Врешь небось, друг Хрулкки. Ты же не волшебник. Ты же сам говаривал раньше, что-де волшебники бывают лишь в сказках Микки.

— Стать волшебником может каждый, Павел. И меня не бог учил, я от людей получил знания. В Тамбовской губернии живет один добрый, но непохожий на волшебника русский… Я побывал у него. Черная малина — это что еще! Этот человек выращивает множество удивительных плодов и ягод. Ну, немного и я перенял у него. Видишь, этот запутанный и беспорядочный божий мир должен и может привести в порядок не бог, а человек…

Мурзабай сидел некоторое время молча, подергивая себя за бороду, и много спокойнее, чем раньше, произнес:

— Если б это говорил кто-то другой, не ты, Хрулкки, — ни за что не поверил бы. Ты, Хрулкки, никогда не врал… Сколько я помню. Вот за это я тебя ценю. Я приеду в Вязовку, отведаю черную малину…

…Провожая гостя, Муразабай запечалился.

— Эх, Фрол Тимофеевич, друг мой, опять остаюсь один, — сказал он. Затем, прищурив глаза, удивил учителя словами: — Увидишь Симуна, кланяйся!

Девушку на следующий день после свадьбы чуваши называют сень син[32]. Она, по обычаю, должна носить другой убор, не тот, что носила до замужества. Вновь одетый наряд иногда до неузнаваемости меняет человека, по характер-то не так просто изменить!

Кидери стала сень сип раньше своей подруги. Уксинэ не повязывала сурбана[33], платья на ней были такие же, что она надевала в девичестве, но ее, как и Кидери, все называли сень син.

На голове Кидери — сурбан, на груди позвякивают серебряные монеты. Она следует в одежде обычаю старины. И хотя ее раздражают металлические рубли, висящие на подвесках у висков, которые при беге и быстром движении могут ударить по глазам, Кидери вслух не выражает неудовольствия.

Но характер Кидери, хотя она вышла замуж и сменила наряд, нисколько не изменился.

И Зар-Ехим с того момента, как женился на Кидери, не стал другим. И ума у него не прибавилось с тех пор, как он стал спать с женой. По селу даже пробежал слушок, будто молодая жена колотит молодого супруга. Может, так и есть. Как говаривали старики: дыма без огня не бывает.

Однако Ехима, видать, разговоры не очень-то смущают: он по-прежнему, как и до женитьбы, старается отлынивать от работы. Нужно идти молотить на гумно или косить в поле — Ехим сразу же притворяется хворым. И отец и мать Ехима — люди мягкие, старшего сына вырастили в ласке и неге. Теперь уж и сами не рады.

Ехим с детства дружил с Санькой. Подражая русскому товарищу, он, как Санька, стал неверно произносить некоторые чувашские слова. За огненно-рыжие волосы его еще с детства звали Зар[34]-Ехимом. Эта кличка осталась за ним и сейчас.

Кидери сама привезла с гумна зерно. Открыла ворота, подвела копя к глиняному амбару. Ехим в окружении ребятишек сидел в сарае и мастерил им бумажного змея. Кидери позвала мужа — таскать мешки. Молодой супруг и бровью не повел, видать, не услышал оклика. Жена вошла в сарай и огрела мужа кнутом, он вскочил и поохал для вида. Ребятишки с шумом и гамом разбежались по домам. Зар-Ехим, медленно переставляя ноги, принялся перетаскивать мешки в амбар. Он даже и не подумал рассердиться за то, что Кидери хлестнула его кнутом. Но стоило Кидери в сердцах порвать бумажный змей, Зар-Ехим от злости побагровел.