Руки Оли дрожали. Видимо, надеясь успокоиться, девушка расплетала своп длинные косы. Мягкие, душистые волосы коснулись лица пария, ласково защекотали. Притихший Румаш лежал головой на коленях Оли. Зачарованный журчаньем девичьей речи, он сперва не очень-то вдумывался в слова. По вдруг его передернуло, когда он понял, что Оля может стать женой нелюбимого Васьки. Комок подступил к горлу Румаша:

— Нет, я теперь не хочу быть ни лешим, ни водяным, — Румаш нежно сжал в руке прядь Олиных волос. — Я хочу быть самим собой и купаться в Ольховке вместе с белокурой русской девушкой — русалкой.

— Придет время, может быть, и русалкой для тебя стану… — Оля отстранила Румаша и, заплетая косы, запела вполголоса:

Рассветало. Обозначались очертания противоположного берега. Оля вскочила и сказала своим грудным, западающим в душу голосом:

— Спасибо тебе, Рома-Румаш, за все. Ты не приставал ко мне, не сказал грубого слова. Сухореченские девушки умеют ценить душевность. Я тебе за это спела песню и еще спою. И нынче, как только зайдет солнце, жди меня на этом месте. Жди!..

Со словом «жди!» девушка исчезла, словно здесь со и не было. Ветерок ли от резкого движения Оли, девичьи ли губы слегка коснулись его губ — Румаш не понял. Он долго стоял неподвижно, потрясенный, взволнованный и счастливый.

Три ноченьки от зари до зари, три вечности-мгновения промелькнули, прожурчали, все больше и больше сближая два берега Ольховки — чувашский и русский.

Ни друзья, ни недруги ни разу не потревожили счастливой парочки. Румаш радовался чуткости друзей, Олю беспокоила терпеливость богатого и ревнивого жениха. Фальшин в чугуновском проулке не показывался.

Друзья, правда, все же возроптали. Илюша сказал, встретив Румаша у брода:

— Так мы никогда не поговорим но душам. Ты и про дело забыл. Приходи-ка к нам хоть днем и Трошу приводи.

Румаш решил забросить якореподобный крюк с цыпленком для приманки в Чугуновский омут, чтобы завтра в Заречье угостить друзей сомятиной. Тражука попросил чуть свет подойти к Чугуновскому омуту, а сам поспешил на другой берег к Оле. Четвертая ночь промелькнула еще быстрее. Когда наступило время доить корову, Оля заторопилась домой, но, уходя, предупредила:

— Жди меня. Я мигом вернусь. Хочу сама увидеть, как вы будете сома вытаскивать.

…Тражук был на месте. Румаш познакомил его с Олей. Сома поймать не удалось. Румаш огорчился.

— Нет у нас счастья, Рома, — вздохнув, сказала Оля.

— Если уж на то пошло, — загорелся парень, — хоть щуку поймаю. Закидывая крюк, я ничего не загадывал. А теперь буду ловить на наше с тобой счастье! Ждать скучно. Заскучаешь — иди домой! Мы с Тражуком позже придем с уловом. Встретимся у Илюши.

— Большую рыбу поймай, Рома, на большое счастье! — пожелала Оля, поднимаясь по откосу.

— Задумал я, — сказал Румаш Тражуку, — сварить у Илюши шюрбу дружбы. На сома-то я мало рассчитывал, потому и наказал тебе захватить все снасти. А тебе приходилось забрасывать на сома?

— Нет, не приходилось. А тебе?

— И мне. Может быть, не надо было жарить цыпленка?

— Шуйтан его знает, — пожал плечами Тражук. — Я на тебя понадеялся. Надо было узнать у деда Элим-Челима. Он у нас огромных сомов ловит.

Помолчали. Румаш огляделся по сторонам и спросил шепотом:

— Ну как, нравится тебе Оля?

— Очень! Такая красавица, аж смотреть на нее страшно.

Румаш одну удочку решил забросить на глубину, чтоб поймать крупную рыбу, другой — поменьше — решил таскать окуней. Тражук отсел подальше, ловил плотву на хлебный мякиш.

Оля вскоре вернулась с охапкой цветов, села на берег прямо над рыбаками — плела венок.

Ах, Рома, Рома! Оглянись назад, взгляни вверх! Ты увидишь белокурую головку с длинными косами, в венке из ярких цветов. Не венец ли у нее на голове, и не тебе ли она готовит второй из самоцветов! Но Рома-Румаш не может оторвать глаз от поплавка, который чуть-чуть вздрогнул. Шевельнулся еще и снова замер. Рыбак осторожно потянул. Тяжело идет… Не рыбу, а счастье свое тянет парень.

— Тражук, готовь сачок, сома поймал! — Румаш в увлечении забыл, что на червяка не то что сом, щуренок не ловится.

«Эх, леска тонкая, оборвется! Уплывает счастье», — сокрушался Румаш, дотянув добычу до поверхности. Мелькала черная спина неведомой рыбы. Тражук, засучив штаны, залез в реку и, изловчившись, вытащил на песок большую темную рыбину.

— Вот те на! Хура пул! — изумился Тражук.

Оля, спрыгнув вниз, подбежала к рыбакам.

— Это наше счастье, загаданное счастье! — ликовала она. — Как назвал Тражук рыбу?

— «Хура пул», по-русски — «черная рыба».

— Нет. Не черная, ничуть не черная, — подпрыгивая, радовалась девушка с венком на голове. — Она золотая. Золотая рыба, наше золотое счастье! Видите, как она отливает золотом!

— Сроду не слыхивал, чтоб в Ольховке попадались озерные рыбы, — опять удивляется Тражук.

— Тем лучше для нашего счастья, — серьезно сказал Румаш. — Я же задумал…

— А теперь к вам, на ту сторону, — предложил Румаш. — Сварим из мелкой рыбы шюрбу дружбы, а большую — пожарим! Позовем всех ребят!

— Я побегу вперед! — сказала Оля. — Только, чур, ни с места! В мою сторону не смотреть.

Девушка скрылась в Осиновой роще. Румаш только напоследок заметил венок у нее на голове, — крикнул вдогонку:

— Венок! Венок не снимай, Оля!

В ответ донесся голос Ольги, искаженный эхом: «Т-у-у…»

…Илюша чувствовал себя счастливым. Вот они, настоящие друзья, Рома и Троша, наконец-то у пего в гостях. Кто бы мог подумать, что верных друзей надо искать на чулзирминской стороне. В волнении он выходит на кухню, мешает девушкам, многозначительно подмигивает Оле. Получив оплеуху хвостом рыбы, он возвращался к ребятам с веселой миной и красной мокрой щекой, вызывая дружный смех друзей.

— Ну-ка, покажь, Оля, золотую рыбу! — Филька бросился в кухонный закуток. — A-а, линь, — сказал он пренебрежительно, — подумаешь, невидаль какая…

Оля, осердясь, тоже хлестнула его по щеке хвостом трехфунтовой мокрой рыбины.

Илюшина мать хлопотала во дворе, предоставив девушкам самим варить уху и жарить линя. В дом она вошла, когда все уже сидели за столом. Присаживаясь на скамью, она неодобрительно сказала сыну:

— Что ж ты Ольгиного жениха не позвал? Все-таки старостин сынок, не какой-нибудь там шалопай.

— Ничего, тетя Даша, мы Ваське оставим кости да обглоданный хвост, — серьезно заметил Спирька под общий дружный смех.

После полудня Тражук заторопился домой. Румаша он не звал: все равно ему вечером возвращаться.

Когда и остальные разошлись, Илюша и Тражук долго шептались, сидя на телеге с только что накошенной травой.

— Пытал я осторожненько про смерть твоего отца, — сказал Илюша. — Выходит, не мог бывший старшина помочь, поздно подъехал. Корит себя Мурзабай за то, что, не подумав, упомянул про падучую. Не знаю я, конечно, Мурзабая, но отец всегда относился к нему уважительно…

…Румаш и Оля сидели на берегу Ольховки, прислушиваясь к легкому шелесту камыша. Вдруг в редеющей темноте перед ними возникли три темных фигуры: Васька и его дружки. Фальшин пригнулся, всматриваясь в Румаша.

— Он, братишечки! Ей-боженьки, он, чуваш, — заверещал он, закончив срывающимся фальцетом: — Держи, робя, вора!

Румаш, не растерявшись, ребром ладони стукнул Ваську по протянутой руке и, ухватив за штанину, свалил наземь. Быстро вскочив, Румаш свалил с ног и второго. Третий, опешив, отскочил, но тоже растянулся на земле от подножки Оли.

— Свисти, Рома, свисти! Зови Илюшку! — крикнула она.

Но тот не слышал: он метался от одного к другому, мешая хулиганам встать на ноги.