Ревкому пришлось основательно все продумать. Расстрелять кулаков явного повода не было: бунтовщики покричали, но ни на чью жизнь не покушались. И против Советской власти не агитировали. Все как один отнекивались, заявляя, что Шатра Микки никто избивать не собирался. Его потащили — это правда, — хотели, чтобы он вел собрание. Получалось, что он сам ударился виском о дверной косяк. Поди и установи теперь! У ревкома такие дела решались просто. Или расстрел, или свобода. Проводить следствие, сажать в тюрьму не было времени. Ревком принял «грозное» решение — расстрелять условно. В приговоре записали так:

«Если указанные лица в течение трех лет вновь будут подстрекать народ против Советской власти или коммунистов, то они без суда и следствия подлежат расстрелу тут же на месте. В чьих руках будет текст этого приговора, тот и приведет его в исполнение».

В документе были перечислены четыре фамилии, пи дед Васьлей, ни Мирской Тимук там не упоминались. А кто же был четвертым?

Настоящий тойбусь «свадьбы» Фальшив тут отвертеться не смог. Мирской Тимук и Смоляков показали, что подстрекателем к бунту и скрытым руководителем был он, Фальшин. И его доставили в Ключевку, подержали два для под арестом. Перед тем как выпустить на волю бунтовщиков, прочли приговор. Дед Васьлей, услышав, что его даже не упомянули, почему-то всплакнул.

Фальшин разволновался:

— Меня пи за что сюда приплели, Павла Мурзабая не записали. А я ставлю вас в известность, что он подучал пас и всегда повторяет: «За убийство сына я коммунистов ненавижу».

Дед Васьлей вдруг пришел в ярость:

— Врешь, сволочь, — выкрикнул он.

— Лишнего говоришь, Карп Макарыч, — не выдержал и Смоляков. — Если бы руководил нами Мурзабай, так по-дурацки не вели бы дело, — добавил он двусмысленно.

«Ну эти больше бунтовать наверняка но станут, договоренности им во второй раз не достичь», — решил Радаев.

Самана и погода в этом году словно поспорили: кто — кого.

Совсем недавно покрытые снегом горы почернели, зазеленели. Зашумели и загудели безмолвные зимой и летом овраги.

Разлилась Ольховка, вгрызаясь в обрывистый правый берег, вода поднималась все выше. Ударилась о железную заднюю калитку Смолякова, залила не огороженный забором двор Кирилэ.

Можно подумать, что никогда здесь не было лугов Симека, озер Юплэ, болот Киремета. От леса до гор, от Чулзирмы до Сухоречки бушевало весеннее половодье.

А село вдруг притихло, будто смирившись перед буйством природы. Жизнь его ушла куда-то вглубь.

Как полая вода, разливаясь вширь, наступали армии Колчака. Говорили, что вчера они были еще в пятидесяти верстах, сегодня как будто — уже совсем рядом.

В селе никто никак себя не проявляет. Одни, как видно, помнят о хранящемся в кармане Захара приговоре, другие не забыли о мятежном собрании.

Захар, с тех пор как разлившаяся река прервала всякую связь с Ключевкой, на глаза не появлялся: возможно, снова, как при белочехах, придется уйти в подполье…

Пасха в том году пришлась как раз на посевную страду. Началась страстная неделя. Прежде та неделя людей не пугала, страданьем она обернулась лишь для сына божьего. А в этом году она, пожалуй, окажется страшной и для сыновей человеческих.

В Чулзирме уже не говорили: «Колчак наступает». А слышалось тут и там — «Колчак пришел». Колчаковских солдат видели будто бы в соседнем селе, всего-то в семи верстах.

Сегодня «колчаки» вступили в Чулзирму…

Утром с горы в село спустились всадники, не менее двадцати… Прибывших с севера разведчиков богачи приняли за «колчаков». Те согласно закивали головами: да, мол, мы колчаки и есть.

Захар Тайманов на всякий случай коммунистов переправил лодкой в Заречье.

Сам он все-таки и допустить не мог, что ворвались в Чулзирму войска Колчака — верил в силу дивизии Чапаева. Однако, увидев всадников, наказал Тарасу, чтобы тот, бегая с деревенскими ребятишками, наблюдал за селом.

Приговор ревкома, оказалось, не образумил Хаяр Магара, деда Васьлея и им подобных…

Беседуя с «колчаками», Хаяр Магар пел лазаря насчет контрибуции.

— Советская власть ограбила нас, оставила без хлеба, без денег, меня вынудила уплатить десять тысяч рублей, — жаловался куштан.

Командир «колчаков» слушал с виду участливо, даже сказал что-то вроде того: в соседнем селе Колчак вернул богачам деньги.

Хаяр Магар, уверяя, что он говорит от имени всего села, умолял командира «колчаков» возвратить «бедным крестьянам» заработанные тяжелым трудом деньги.

Командир согласился:

— Напишите бумагу, что-де Советскую власть не принимаем. Колчака ждем как царя, — предложил он. — Соберите подписи. И все, кто подпишет, пусть следуют за нами. Сегодня же до вечера получите деньги…

Как бы там ни было, по после беседы с «колчаками» действительно была составлена, а кое-кем и подписана такая бумага.

Куштаны начали снаряжаться к Колчаку за деньгами.

Всадники с гиканьем носились по селу…

Пьяный дед Васьлей похвалился: «Я — Колчак». Один из «колчаков», услышав это, хотел нагайкой привести старика в чувство. Не помогло. Подгулявший старик кричал: «Я — Колчак!», наверное, вспомнил шутливые слова Захара о том, что смахивает на Колчака.

Тарас побежал к отцу с сообщением. Выслушав сына, Захар определил:

— Наши балуются.

Девять человек, оседлав своих копей, вместе с «колчаками» ускакали за Лысую гору.

Говорили, Мурзабай наблюдал в окно, как его односельчане отправились за деньгами к Колчаку. И будто бы, упав на пол, катался Мурзабай со смеху, когда среди них увидел и своего молчаливого работника — Мирского Тимука.

Более опытный, чем его собратья, Смоляков взыскивать деньги с Колчака не поехал. Ходили слухи, что даже спрятался от «колчаков».

Эта загадочная, печальная для одних и долго веселившая других история скоро разъяснилась.

Наивные и жадные куштаны, возможно еще не перевалив за гору, почуяли подвох. Но обратно они не вернулись ни на следующий день, ни спустя педелю, пи через месяц…

В тот же день, попозже, со стороны села Тоцкого появились в Чулзирме еще два всадника. Один, показывая в сторону горы, хохотал так, что едва не вывалился из седла. Другой лишь кривил в улыбке губы:

— Твоих это рук, Лапша! Ты, видать, подговорил моих ребят, ты небось подучил…

— Нет, не я, товарищ командир! — помирал от смеха первый, — Я только велел спять красные звезды с фуражек. А уводить кулаков к Кутякову я ребят на подучал. Сами небось додумались. Это — не иначе — дело Белякова.

— Ничего еще, если на Кутякова попадут. А то сегодня Чапаева ждали. Тебе, Лапша, достанется.

— От Чапая не достанется. За военную хитрость? За находчивость? Это же разоблачение контрреволюции. Чапай меня орденом наградит!

— Вы с Чапаевым, может, и близкие друзья, я этого не замечал. А вот если вместе с ним и комиссар приедет, товарищ Фурманов… Что будешь делать?

— Не боюсь я, товарищ командир. Надеюсь на то, что ты меня выручишь.

Командир, ужо не слушая, пришпорил коня. И оба всадника направились прямо к дому Кирилэ.

В Заречье вешняя вода не обошла и знакомый нам переулок. Двор Чугуновых залило — мать Илюши временно переселилась к Радаевым. Вода добралась до ворот Олиного дома и, будто в раздумье, остановилась. Мать Оли, захватив необходимые вещи, с детьми ночевала у родных — подальше от реки. Дома Оля осталась одна.

Оля не могла попять, почему сегодня с утра ее сердце переполняла радость. Может, девушка предчувствовала счастье, а скорее всего, ее веселило бурное половодье.

Она поглядывала в сторону Чук-кукри: тропка Румаша скрылась под водой. Лыжный след Тараса давно растаял. Все пути, связывающие с Чулзирмой, перерезаны. Оля еще не знала, что весенняя дорога для любящего сердца — самая короткая, не видела, что к пей приближается ее счастье.

Не в сторону Чук-кукри и Телячьего Табора, а немного левее смотри ты, Оля! Вон, видишь, по широкой, как море, весенней реке Ольховке плывет какое-то сучковатое бревно. Нет, это совсем не бревно. И плывет не по течению, а поперек — прямо к твоим воротам. Да ведь это лодка, и на ней люди.