— Чтоб стать большевиком, ума у меня не хватит. А Советская власть — власть народа, не буржуйская.

— Хвалю за прямоту, — осклабился усатый. — И тебя запрем. Но сначала получи… Пока только пять, точно по счету, — и, размеренно выдыхая «раз… два», начал стегать нагайкой по голове смелого сказочника. — Пять! — отчеканил каратель, хлестнув напоследок по изрытому оспой лицу, — Ну как? Больше не будешь, дурак, агитировать за Советы? Что молчишь? Иль добавить пять горячих?

Шатра Микки потер рукой затекающий глаз, а здоровым зыркнул по сторонам. Заметив, что поодаль от амбара собирается народ, вдруг зычно выкрикнул:

— За Советскую власть все двадцать пять стерплю!

— Люблю героев, — скрипнул зубами офицер. — Пусть будет двадцать пять. Жаль, не приготовили сырых прутьев. Придется тебя угощать нагайкой. Спустить штаны и высечь по первому разряду! Если мало будет, добавим еще двадцать пять…

Усатый не взглянул на Палли, а то, быть может, поостерегся бы. Лицо босоногого богатыря побагровело. Солдаты вдвоем схватили Микки и растянули на скамейке, услужливо вынесенной Фальшивым. Засвистели нагайки. Офицер начал было считать, но, взбешенный молчанием жертвы, взревел:

— Секите, пока волком не завоет.

Микки не завыл, а Палли, внезапно подскочив, свалил с ног офицера и сжал его шею руками. Солдаты от изумления застыли на местах. Один из истязателей Микки бросился на помощь офицеру, за ним остальные. Разъяренный Палли не чувствовал ударов и пинков. Четверо солдат никак не могли оттащить его от жертвы. Но вот кто-то из них выхватил из кармана длинный плетеный ремешок и поймал Палли за шею, другой таким же ремешком заарканил великана за ноги.

Фальшин нырнул было в калитку, но выскочил обратно, заметив, что опутан ремнями его злейший враг. Он подбежал к Палли и ткнул его железной палкой. Офицер нервно потер шею, вытащил маузер и постучал рукояткой револьвера по голове поверженного Палли.

— Не надейся: стрелять пока не буду. Сам в ад запросишься. Если не сдохнешь под шомполами, тогда уж пристрелю.

Палли, связанного по рукам и ногам, прямо на земле стали сечь шомполами. Вдруг взорвался неистовый набат. Офицер хлестнул нагайкой Фальшина:

— Прекратить перезвон! Самого уложу рядом с бунтовщиками!

Кликнув сына, староста затрусил к церкви. Он что-то вопил снизу и грозил железной палкой не то золоченому кресту над колокольней, не то самому господу богу. А Васька полез было по крутой лестнице, но скоро кубарем скатился вниз:

— Не могу, батя, там стреляют.

— Бежим, сынок. Скроемся, пока не поздно. Если народ подымется по набату, добра не жди. Больно крутую кашу заварили каратели, — приговаривал Фальшин, увлекая сына в проулок.

Пока Спирька бил в средний колокол, не одолев языка большого, Филька, напугавший Ваську незаряженным револьвером, продолжал наблюдение. Народ собирался у церкви. Некоторые, бросив работу на полях, мчались на лошадях. Филька видел: на северной окраине Сухоречки из полынных и лопуховых зарослей поднялось человек тридцать во главе с Киргури.

Несмотря на непрекращающийся набат, каратели продолжали свое дело. Но один дрогнул: еле-еле взмахивал отяжелевшим вдруг шомполом. Струхнувший было офицер снова взвинтил себя, стеганул малодушного плеткой, сам взялся за шомпол и не заметил толпу молодых крестьян, которая внезапно выскочила из-за амбара и бросилась на карателей. Усатый схватился за маузер, но выстрелить не успел. У солдат выхватили из рук прутья. Пятый, державший винтовки товарищей, рассыпал пирамидку и поднял руки.

Филька с высоты колокольни с надеждой посматривал в сторону брода через Ольховку, одновременно наблюдая за событиями у амбара. Вот бросилась вперед группа Киргури. Карателей заперли в каменный амбар, выпустив Кирилэ. А вот… Наконец-то! Филька едва не прозевал торжественного момента. Несколько верховых уже перебрались через реку и на рысях направились в чугуновский проулок. Филька оттащил товарища от колокола, схватил все веревки и веревочки обеими руками. Над полями, лесами и селами поплыл пасхальный малиновый перезвон. Филька кинулся вниз по лестнице, увлекая за собой оглохшего звонаря Спирьку.

У амбара мужики бестолково шумели:

— Что таперича будет?

— Это нам не простится.

— Все едино и деньги сдерут, и в солдаты забреют.

— Не забреют! — крикнул Киргури. — Мы — живые люди! И ноги у нас есть, и голова у каждого на плечах. Куда идти, сами знаем.

Окровавленный Палли поднялся на ноги сам, Шатра Микки был без сознания.

— Убить карателей! Смерть извергам! — кричали в толпе.

— Не надо никого убивать! — вдруг заговорил Палли. — Каратели потом перепорют все село, спалят дома. Сила пока на их стороне.

— Может быть, выпустить их прикажешь, да спасибо км сказать… — начал было Киргури, но его перебил подбежавший Филька:

— Не беспокойтесь. Что делать с этими собаками, знает ревком!

— Ревкомы знают, только их тут нету, рази ты их заменишь, — Палли покачнулся, его подхватили.

— Есть ревком! Он нас не бросил. Вон, смотрите, — крикнул подоспевший Спирька.

Люди посмотрели в сторону, куда показывал Филькин товарищ.

— В самом деле, ревком!

— Да это ж Радаев, ей-богу! Пиколка Радаев!

— Смотрите, смотрите! И Илюшка Чугунов с ними!

— Салдак-Мишши!

— Вись-Ягур!

Шум сразу стих. Мужики в торжественном молчании окружили подъехавших всадников. Люди Киргури и товарищи Фильки знали, а остальные еще не подозревали, что присутствуют при рождении отряда красных партизан.

Отгремел набат, отшумела церковная площадь, затаилась взбунтовавшаяся было Каменка. Ушли в лес не только «призывники» Комвуча, но и фронтовики старшею возраста, и «гвардейцы» Чугунова с обоих берегов Ольховки. Замученных до полусмерти Палли и Микки увезли из Чулзирмы в лес на рессорных тарантасах Медведева и Хаярова.

Молодые солдатки, вновь оставшиеся без мужей, на этот раз не голосили: не на войну ушли мужики, а от войны бежали. Авось вернутся к осени живехонькими.

Приумолк и дед Ермишкэ. Покуривая свою «серебряную» трубку, он впервые думал о том, что не река и язык разделяют жителей Каменки, а богатство и власть. И не осудил старик сыновей — ни старшего, ни младшего. Он втайне гордился ими, но помалкивал, понимая, что не время сейчас трепать языком.

Фальшин два дня где-то пропадал, вернулся домой пришибленным. Не выходил за калитку, боялся, что не где-то в Ягальских лесах, а здесь, за Ольховкой, ждет его возмездие. Когда узнал, что бунтовщики захватили с собой всех карателей, тайком послал сына в город с донесением о каменских событиях.

Однако больше всех в Сухоречке и Чулзирме был взволнован Павел Мурзабай. После набата бедняга сразу протрезвел и кинулся в Сухоречку узнавать подробности. Не будет больше в селе мира. Не вись-ягуры потрясли деревенского отшельника, а такие люди, как Шатра Микки и Палли. Дать себя выпороть во имя Советской власти! Просыпается народ, народ-богатырь, народ-улып. Сказка Шатра Микки оборачивается былью. Спокойствия не было. Наибольшую тревогу вселили в душу Павла Мурзабая вести о сыне. Назар стал начальником всех карателей в уезде. Там, в контрразведке, он чем-то проштрафился и вот теперь выслуживается, заглаживает свою вину, расправляясь направо и налево и с виноватыми и невиновными.

Нет, теперь не отсидишься в своей горенке за утешительницей бутылью. Самана встала на дыбы. Растопчет она покойную жизнь деревни с ее вековыми устоями и обычаями, втопчет в грязь и его мурзабаевское доброе имя. Явится в село карательный отряд во главе с его сыном Назаром. И не удержишься посередке, бросит тебя злым ветром на тот или другой берег кровавой реки…

Но дальше, к удивлению Мурзабая, все развивалось не так быстро, как он полагал. И думки его постепенно вошли в более спокойное русло. Карательный отряд в село так и не прибыл, прискакал один Назар. Повел себя странно. С отцом и домашними разговаривать не стал. Первый день провел в Сухоречке, сперва навестил Смолякова, потом Хаяра Магара. Лишь поздно вечером сел с отцом за один стол. Мурзабай, радуясь отсрочке расправы с мятежным селом, выставил на стол четвертную бутыль первача, сбереженного им за дни беспокойной трезвости. Угощал Назара как дорогого гостя. Сын все же! Недаром оплакивал его в ночь сурхури! Без вести пропал. А теперь сидит живой, невредимый, но еще более непонятный, чем прежде.