В этом кулацком улахе шли другие разговоры. Недавно Смоляков в Кузьминовке встретился с Белянкиным. Тот обещал приехать в Каменку и провести новые выборы в Совет, приказал подготовить четырех кандидатов из Чулзирмы. Смоляков обнадежил вожака эсеров. Однако в его улахе не было полного ладу. Хаяр Магар возмутился от одного упоминания о Павле Мурзабае.
— Но он же друг Белянкина, — Смоляков разгорячился. — Фаддей Панфилович уважает его. Не ко мне и не к тебе заезжает в Чулзирме, а только — к нему, Мурзабаю.
Танюш поддакнул Смолякову, и было решено пригласить Павла Ивановича. Мирской Тимук, на которого было возложено уговорить родственника, вернулся сконфуженный:
— Шуйтан! Захохотал, как сумасшедший, и пустил в меня без слов пустой бутылкой!
— Что я говорил! — торжествующе выкрикнул Хаяр Магар. — Конченый он человек. Пьяница. А племянник его — большевик, воевал против Дутова.
— Мурзабай о Назаре тоскует, — заступился Смоляков. — А может быть, ты прав — с изменой племянника смириться не может.
— А я, может, о царе тоскую! — вскипел Магар. — Еще неизвестно, кем стал его сын. Может, тоже большевиком…
— Господь с тобой! — вскричал Смоляков. — Чтоб Назар стал большевиком! Да скорей Ольховка вспять потечет!
Но Магара нельзя было унять. Он возгордился: сын его Митти — теперь гвардеец Самарского эсеро-максималистского губисполкома. Не одобряемый большевиками губисполком опасался самарских рабочих, и была создана охрана из кулацких и купеческих сынков — от каждой волости по пять добровольцев. Чее Митти был зачислен Белянкиным в пятерку от Кузьминовской.
Смоляков посмеивался про себя над Магаром. Он не пустил бы своего сына в Самару, пока там верховодят большевики. Да и сам Саиька не такой дурак, чтоб идти на рожон!
О том, кого выбирать в Совет, в кулацком улахе условились довольно быстро.
— Представляем все слои населения, — смеялся Смоляков, оставшись вдвоем с Магаром. — Я, стал-быть, от самостоятельных хозяев, Замана-Тимрук — середняк, брат у него — большевик, а Летчик и Мирской — от бедноты и батрачества.
— Не хвались, едучи на рать, — пробормотал чем-то недовольный Магар. — Посмотрим, как оно на деле выйдет.
«Ты сам не прочь заправлять селом, — размышлял Смоляков, провожая своего закадычного дружка, — да вот беда: бодливой корове бог рога не дает!»
…В улахе фронтовиков сложился штаб: Анук, Киргури, Ахтем-Магар и Шатра Микки. Анук узнала у Надали об улахе Смолякова — выболтал легкомысленный супруг — Летчик.
Бывшие фронтовики решили на собрании в Сухоречке выдвинуть кандидатами в Совет Вись-Ягура, Шатра Микки, Киргури и хозяйственного мужичка Кирилэ. Долго спорили о Вись-Ягуре: надежный ли, с анархистским душком, якшался с куштанами. Киргури хвалил Вись-Ягура, Анук поддержала:
— Молодых могут призвать на фронт, а Вись-Ягур не очень-то молод. Зато он пригодится тут. На кулаков Ягур в обиде: обманули они его. А Радаев с лаской к нему подошел, Симун иичче — веселостью расположил, а Осокин Мишши вел с Ягуром серьезные беседы. И ты, Киргури, подобрей будь с ним, подготовь заранее, скажи, мол, доверяем тебе…
Тражук, получив от Семена письмо из госпиталя, решил зайти к Анук. Она доводилась двоюродной сестрой Семену и, встречая Тражука, часто спрашивала, нет ли от брата писем, вскользь упоминала и о Салдаке-Мишши. А тут и Михаил написал Тражуку из отряда, преследующего Дутова.
У Анук он застал солдатское сборище и намеревался незаметно улизнуть. Анук выскочила за Тражуком в сени, затащила обратно в избу, заставила оба письма прочитать вслух. Тражук с этого дня стал постоянным гостем в улахе фронтовиков.
Чулзирминские бедняки пришли на собрание дружно.
Анук смело прошла вперед.
— Глядите, баба заявилась на сходку! — перешептывались старики.
До слуха Анук дошли слова неодобрительного удивления, и она выкрикнула:
— Мужа моего убили на войне! Стал-быть, я сама и должна голосовать за Советскую власть. И другим вдовам не мешало бы прийти на собрание.
Белянкин, узнав, что боевая бабенка — дочь учителя Ятросова, поклонился ей и подал руку, удивив бородачей.
Ах, не знал Белянкин, что за штучка дочка «надежного эсера Ятросова»!
— Неимущий, да к тому же еще — фронтовик, — сказал Смоляков, рекомендуя в сельский Совет Летчика.
— Бедная Надали! — перебила лавочника Анук. — И надо же ей было брать в дом такого невезучего. Что это ты, Кирюк, позарился в именье Киселева на трюмо. А правда ли, что жена разбила зеркало о твою голову? Говорят еще, что ты матросскую форму купил на базаре? Может, врут?
Собравшиеся громко выражали одобрение словам Анук. Белянкин, размахивая школьным звонком, исподтишка поглядывал на Смолякова, а тот недоуменно пожимал плечами… Одного за другим проваливала Анук кандидатов, называемых Смоляковым.
9
Тражук после сурхури вернулся жить к матери (бабушка осенью тихо умерла на печке). Неудобно было парню оставаться у одинокой молодой женщины. В первое время днем он к Плаги еще захаживал: помогал справляться со скотиной, играл с трехлетним Василием. Вскоре к Плаги приехала погостить до весны родственница из Хурнвара. Тражук перестал ходить в дом Семена.
С далеких времен существовал у чувашей обычай: зимой посылать девушку на выданье гостить к родственникам в соседнее, а иногда и в дальнее село. Присматривайтесь, мол, люди добрые, может, и сватов зашлете. Но в годы войны женихов не хватало, девушки старели и дома и в гостях.
Незадолго до масленицы Тражука позвали в дом к Мурзабаю. Павел Иваныч сидел за столом, подогретый утренней рюмкой.
— Проходи, Тражук. — Хозяин наполнил вторую чарку. — Ну, садись! Чего молчишь, айван[27]… И ты такой же молчун, как Тимук. Но ты — добрый. А Тимук мне — враг. Прогнать бы его надо, да все некогда. Вру я, есть время, Тражук: просто лень. Нет, ты выпей, будешь гостем, а пока тверезый, ты — только батрак, батрак Симуна, большевика, ха-ха-ха… Но родня теперь мы, Тражук! Бывший мой амбар возле твоей землянки будет тебе домом. А будет ли? Конечно, Симун начал, а я закончу. Переходи снова ко мне жить. Л кем ты у меня будешь, зависит от тебя. Не вороти рыла!
И как когда-то екнуло сердце у парня. В зятья все-таки прочит его Мурзабай, но Тражук молча вышел, тихонько притворив дверь.
…Оля, вытирая слезы, перечитывала письмо из Стерлибаша от своего «занятого революцией» жениха. В дом ввалился занесенный снегом Тражук.
— Ты! Молодец! — девушка бросилась навстречу Тражуку. — Деверь ты мой косолапый. Не знала я, Тражук, что ты доводишься троюродным братом Румашу. Родной ты и ему, и мне. На вот, читай, что он пишет.
Тражук помедлил: неудобно читать письмо парня к невесте.
— Вот, бери в руки! — настаивала Оля. — Это письмо можно читать даже вслух на сходке, — она поняла смущение парня.
«…Плохо у нас на хлебном фронте, — писал Румаш. — По уезду то там, то здесь — кулацкие мятежи. Приходится отряду скакать из одного конца уезда в другой. Завтра опять отправляемся в верховья Белой, — больше ста верст отсюда. Но ты не волнуйся, жди меня на троицу. День этот памятный… Года еще не прошло, а кажется, что не виделись целую вечность…»
— Ох, не сносить ему головы, — вздохнула Оля. — Мы-то как-нибудь протянем эти пятнадцать недель. А ему — жить в седле, под пулями. Если даже жив останется, неведомо куда поведут его пути-дороженьки дальше. Вон Илюша тоже пошел, как Румаш, за революцию воевать. Как медленно идет время! Да что это я на тебя, Трошенька, тоску нагоняю. Расскажи-ка что-нибудь веселое.
Не знал Тражук ничего веселого. Достал он из кармана письмо от Семена из Оренбурга. Оля медленно разбирала незнакомый почерк. Семен в письме советовал другу организовать нимэ и перевезти мачеху Румаша Лизук с детьми в Чулзирму к ее братьям.
— Ой, Тражук, что же ты молчишь! — оживилась она. — Оказывается, отец Румаша нашелся. Поедем, Тражук, в Ивановку и быстро перевезем, — затормошила она медлительного парня. — Ты уже говорил с ее родными? Что они тебе сказали?
