Захар рос тихим ребенком, был рассудителен, охотно помогал родителям по дому. Он не гонялся по улице за собаками, не разорял птичьи гнезда, не лазил в чужие огороды за огурцами… Захар при немом согласии отца самостоятельно начал учиться шорному делу. Мать не одобряла занятий сына, ругала на чем свет стоит всех Николаев — и святых и грешных, — колотила Захара, отправляла на улицу бегать с мальчиками. Захар уходил и тайком возвращался. Он брал старую разорванную шлею или седелку и ловко сшивал их заново. Научился разбирать и собирать хомуты и уздечки.

Матвей Тайман не дожил и до пятидесяти. Как-то зимой после жаркой бани хватил холодного чувашского пива — и Матвея не стало. Круни вдруг спохватилась и, решив, что пора мальчику браться за ум, послала на выучку к своему брату в Ягаль. Захар возненавидел и слово «кукка»[3], и имя Темень. Захару попадало от дяди и кнутом и кулаками «для острастки и выучки»…

Мать наведывалась в Ягаль только по праздникам. Брат усердно ее угощал, водил по гостям и отвозил в Чулзирму, не давая ей проспаться и поговорить с сыном.

Неизвестно, сколько бы пришлось терпеть бедному Захару. Но ему повезло. Однажды, когда он с дядей работал в поле, на ясное сверкающее июньское солнышко напал злой дух Бубр. Стало быстро темнеть. Волы заметались, спутав постромки. Дядя Темень схватился за голову: «Ай, пюлехсем, наступил конец света» — и, бросив плуг, волов и племянника, побежал в сторону села.

Двенадцатилетний Захар тоже испугался, но направился не в сторону Ягали, а помчался без дороги, минуя Кузьминовку, прямо до Чулзирмы. Он не заметил, что солнце избавилось от Бубра и по-прежнему светит ярко. На полпути Захар встретился с матерью; она бежала к сыну в Ягаль. Так в слезах, обнявшись, они вернулись домой. Вглядевшись в сына, баба Круни стала расспрашивать о его жизни в Ягали. Она слушала о его горькой жизни, загораясь любовью и яростью, все сильней и сильней прижимала к себе, плакала навзрыд и, наконец, запела — громко, протяжно, горестно и торжественно. На ее голос стали собираться мужики и бабы, все еще радостно толкующие о победе доброго Солнца над злым Бубром. Баба Круни больше не пустила сына в Ягаль.

История с Бубром неожиданно сослужила Захару еще одну добрую службу. Вместе с другими к избушке Тайманов подошел грамотей Тимуш Мурзабай. Он поговорил с Сахгаром и увел к себе. Тимуш приласкал мальчика, посмеялся над суеверием темных людей, объяснил любознательному и сметливому мальцу, как происходит затмение солнца. Дал ему букварь, показал буквы, пригласил забегать к нему. Скоро Захар научился читать и писать. Мало-помалу Сахгар Святой перестал верить в существование бога. Баба Круни, любившая земную жизнь, видимо, сама не очень-то верила в загробную: не соблюдала постов, редко бывала в церкви.

Пришло время Захару жениться. Жених хоть куда: шорник и сапожник, столяр и плотник. Но смирный, трудолюбивый Захар но был желанным женихом ни для одной чулзирминской девушки. Никто не желал родниться с бабой Круни, шалой бабой, самодуркой и гулякой. Баба Круни съездила в Ягаль и привезла оттуда тихую, забитую нуждой сиротку, обошлась не только без сватов и свах, но и без свадьбы.

Молодая женщина полюбила работящего и доброго мужа, безропотно терпела скверный нрав бабы Круни. Когда Захар тяжело заболел, она тайком от свекрови падала на колени перед иконами и умоляла бога оставить мужу жизнь. Готова сама была умереть. Дошла, видно, ее мольба до бога. Захар выздоровел, а жена его, трудно родив четвертого ребенка, третьего сына, Тараса, умерла.

Еще труднее было Захару найти жену во второй раз. Кто пойдет за вдовца? И все же нашлась бездетная вдовушка Лизук, ее не смущали сироты, не пугала будущая свекровь. Вдова согласилась быть женой Захару. Да вот беда: не венчает их поп, нет у Лизук бумаги о смерти мужа. Он пропал без вести в японскую войну. Люди советовали ехать в Казань, к «архерею», он, мол, разрешит.

— Деды наши не венчались в церкви и жили не хуже нас, — заявил Захар матери. — Ты меня женила без свадьбы, теперь я сам женюсь без венца.

Несколько угомонившаяся баба Круни промолчала. Трудней было уговорить Лизук; она боялась не столько русского бога, сколько людской молвы. Туг Захару пришлось пойти на обман. Он пообещал, когда накопит денег, съездить в Москву, к самому митрополиту. Лизук при молчаливом одобрении бабы Круни без венца вошла в дом Тайманов.

Через год после женитьбы Захара старуха Круни, возвращаясь ночью с какой-то гулянки, оступилась на нижнем мосту и сорвалась на камни с трехсаженной высоты…

После смерти матери Захара будто подменили. Он вдруг почувствовал себя освободившимся от какого-то гнета.

Тридцатидвухлетний хозяин своей судьбы решил уехать шорничать и сапожничать в Базарную Ивановку.

Кояш-Тимкки жил у Захара, но частенько и подолгу где-то пропадал, приезжал внезапно и ненадолго. У Захара появились и новые друзья — русский, Кирилл Мороз, бобыль вроде Тимкки. Он также частенько исчезал из села. Третьего друга — татарина, коробейника Гильмиддина Багаутдинова — по-чувашски звали Кильми Пытти — каша Кильми, или запретная каша.

В последнюю зиму перед войной Кояш-Тимкки, или, как значилось по документам, Тимофей Степанович Авандеев, отлучался мало. Он коротал ночи с шорником, помогал ему, работал на кожемялке. Иногда три друга собирались у Захара вокруг лампы-«молнии». Лилась тихая беседа, которая частенько заканчивалась шумными спорами.

В год начала войны Тимофея Авандеева увели стражники.

— Предупреди Мороза и Пытти! — по-чувашски сказал он Захару.

Ни тот, ни другой в Ивановке больше не появлялись. Оба как в воду канули.

Чулзирминцы не знали календаря — ни юлианского, пи грегорианского, ни отрывного, ни настольного. Время отсчитывали: в семье — от крестин, свадьбы, отела коровы; в селе — от событий, происходящих в Шалдыгасе.

Самым шумным праздником здесь была масленица. Пировали три дня. Гости съезжались из ближних и даль¬них деревень. Наведывались и русские из Сухоречки, а иногда и из самой Кузьминовки. Всем нравилось катание по замкнутому кругу; по кривым улицам Чулзирмы и через оба Каменских моста — верхний и нижний.

Как-то заявился на масленицу в родную деревню и Захар. Он дружил с волостным старшиной Павлом Мурзабаем. Большие праздники Павел проводил в Чулзирме, соблюдая дедовские обычаи. У Павла Захар застал межевого Белянкина, волостного писаря Бахарева, каменского старосту Фальшина и сухореченского дьякона Федотова. Почетные гости, знатные люди. Из чувашей — один Захар. Теперь и он в Ивановке по-русски научился говорить бойко.

Захар подсаживается к Фальшину, с которым у него давние счеты.

— Дорогой Карп Макарыч, подходящая у тебя фамилия. Сам, что ль, придумал иль от отца досталась?

— Не замай! — огрызается Фальшин. — Пьян ты, дурак! Сам не знаешь, чего мелешь.

— Нет, знаю. Говорю, правильная у тебя фамилия. Фальшивый ты человек!

— Какой есть, — вновь огрызается Фальшин, — но че-ло-век. А ты еще и не человек. Мне с тобой и сидеть-то рядом зазорно. Съездить бы тебе по сопатке, да хозяина негоже обижать.

— Тихо, тихо, дорогие гости, — как всегда спокойно и степенно увещевает чернобородый Мурзабай. — У меня штоб без скандалу. Уважайте друг друга. Захар, он шутник, а ты, Карпуша, шуток не понимаешь. Так ведь, Фаддей Панфилыч? Давайте лучше покатаемся по чулзирминским дорогам! Кто в Чулзирме не катался, тот не знает, что такое масленица.

Хозяин велит племяннику Симуну заложить рыжего породистого рысака в казанские сани.

Гости, изрядно подвыпившие, шумно вываливаются во двор.

— Споем, что ли, Петр Федотов, — обнимает Захар дьякона. Тот слегка отстраняется и смущенно бормочет:

— Окстись, Захар Матвеев. При моем-то сане!..

— Ну и черт с тобой. Я и один спою.

Захар распахивает полы полушубка, заносит руки назад и звонко запевает: