Мурзабай закричал, как бешеный:

— Зарежу! — и схватился за нож.

Угахви притихла, осторожно ступала, чтобы не скрипнуть половицей.

О жизни, о самане теперь после потери сына Мурзабай рассуждал так:

«Во время Комвуча народ ощетинился! Даже в темных чувашских деревнях не хотели подчиняться этой власти. Чулзирма поднялась и взяла в руки оружие, в Ягали разыгралась своеобразная «война», в Самлее еще до ухода белых вновь избрали Совет. Народ не сам по себе волновался, нашлись руководители. Хитро они работают: Назара и ему подобных расстреляли, в то же время Васюка и Дятлова выпустили на волю. И нам придется хитрить. Мы не против Советской власти. Поможем избрать в Совет беднейших из бедных. Алабаш[36] у себя дома, пусть так же небрежно выполняет и работу в Совете…»

Мурзабай вконец лишился душевного равновесия.

И тут-то он решил объединиться с сельскими куштанами. Поговорил со Смоляковым, повидался с Фальшиным.

Те были обрадованы, что Мурзабай теперь совсем заодно с ними, решили прислушиваться к его словам. Через кого действовать — они кумекали сами. У Мурзабая — Тимук, Смоляков обещал подпоить Заману-Тимрука.

Фальшин тоже решил разыскать нужных людей. Ни в чем не возражая и не противясь наивному горожанину, во всем внешне соглашаясь с ним, в то же время тайно от него приступили к выполнению своих замыслов. С помощью куштанов в Совет избрали только неимущих.

Сельчане плечами пожимали. Поразительное дело произошло на первом заседании сельского Совета. Кого председателем? Мирской Тимук предложил Чахруна. «Михаил Иваныч Осокин достоин быть председателем», — внушительно произнес он.

Русские выразили было протест. Как же так? Глава села никогда не бывал из чувашей! Их убедил Хайкин.

— Теперь всем людям, всем народам — равные права…

Таким образом, никогда — ни в поле, ни дома — не проливавший капли пота Осокин стал председателем сельского Совета.

Этому растрепе кто-то из его покровителей решил придать более деловой вид. Нашли ему выцветшую зеленую гимнастерку и брюки галифе. К галифе лапти не подходят, нужны сапоги. Это заявил сам Мишши, довольно быстро сообразивший — что к чему. Однако его шефы то ли сразу сапог не подыскали, то ли очень наряжать своего выдвиженца поостереглись: вместо сапог нашли башмаки из какой-то грубой кожи и обмотки. Возиться с обмотками, разумеется, такое же долгое занятие, как навертывать онучи. К тому же — на улице обмотки вдруг развязываются или просто сползают… Но что поделаешь, пока приходится терпеть. «Сапоги будут, подожди», — заверил председателя Мирской Тимук.

Чахрун прежде носил широкие штаны, и то, что он так долговяз, в глаза не бросалось, а теперь — в галифе, ботинках и обмотках — стал высоким всем на удивленье.

Облик его изменился. Лишь небритая борода да нечесаные волосы остались прежними. Меньше стал пить — больше не отекало лицо, на более худом лице вдруг виднее стали синие глаза.

Только теперь люди рассмотрели: Чахрун, оказывается, стройный, красивый. К тому же может и пошутить при случае. И еще удивил он сельчан: читать, писать умеет! Грамотным оказался. В Совете частенько видели его с газетой.

Прежде, хмельной, никого не слушал, болтал всякую чепуху. А теперь, когда с ним заговаривали, внимательно смотрел в лицо собеседнику.

Видя такую перемену, одни сельчане начали проникаться к Чахруну уважением, прислушивались к его мнению, некоторые даже стали вспоминать, что он — близкий родственник Салдака-Мишши, но все это оказалось преждевременным…

Вскоре Мирской Тимук, следуя указаниям Смолякова и Хаяр Магара, принялся его помаленьку подпаивать. Позднее выяснилось — ради чего. Однажды Чахрун созвал в Чулзирме собрание и оповестил, сколько кто должен сдать зерна по разверстке.

Вот когда и проявил себя Тимук:

— Кто тебя паучил вести себя так недостойно? Подкулачник ты, браток! И с бедняка — двадцать пудов, и с Пуян Танюша двадцать пудов…

Чахрун разинул рот, растерянно поморгал.

— Я не виноват, — проговорил он смущенно, — из Кузьминовки такие наметки прислали…

Тимук еще больше напугал своего незадачливого родственника:

— Ладно, — кивнул он головой, — завтра поеду в Кузьминовку — проверю.

После этого Чахрун назвал цифры по совету Мирского Тимука.

Мурзабай сам собраний не посещал. Но, услышав о проделке Чахруна Мишши и Тимука Мирского, не на шутку взволновался.

«Эти глупцы думают провести народ. Неосторожно это, неосторожно и бестолково. Зря, пожалуй, с ними связался. Глупы оба».

Вскоре в селе появился человек, умеющий восстанавливать мосты, разрушаемые врагом. После этого Чахрун и недели не проходил в председателях.

И Мурзабай отшатнулся от куштанов.

О том, что какой-то новый человек прибыл в село, узнал и Мурзабай. И пригласил к себе в гости, разобраться — кто такой. Это был Захар.

Мурзабай встретил его радостно:

— Ай, боже мой! Ты нашелся! Будто воскрес из мертвых мой брат Тимуш! Ведь шесть лет не виделись. К тому же Ятросов говорил, что ты пропал в этой бойне и нет от тебя вестей.

Гость дружески пожал руку хозяина. Он знал: Мурзабай умел прятать свои мысли, но явно кривить душой и врать было не в его характере. Видимо, правда, рад.

И старые соседи, словно революция не развела их в разные лагеря, новели спокойную беседу.

Рыжебородый человек, которого в соседней деревне видели Ахтем-Магар и Тарас, был действительно Захар Тайманов. Нет, он не погиб ни у моста через Самару, пи в ночь на восьмое июня, когда в город нежданно-негаданно ворвались белочехи. Вместе с горсточкой рабочих, которую повел за собой товарищ комиссара земледелия Казанцев, Захару удалось выбраться из города. Они прошли сначала на север к Постниковой даче, свернули на восток, чтобы добраться до станции Смышляеве в расчете застать там наших подрывников. За версту до станции их настигла конная группа белых. Горстка красных спряталась в буераке. Там бы они все и остались, но к ним на дрезине подоспели со станции подрывники.

Группа Казанцева, вместе с подрывниками, благополучно добралась на дрезине до станции Кинель. Но они уже не застали там своих: части Красной Армии отступили в сторону Бузулука и Бугуруслапа.

Казанцев решил пробраться в село Черкасок, верстах в шестидесяти от Кинеля, к родственникам. Тайманов отправился с ним.

В Черкасске, таком же большом селе, как и Базарная Ивановка, они прожили больше месяца.

Безбородого Захара легко могли узнать в Бугурусланском уезде, поэтому он перестал бриться. О том, что эсер Казанцев теперь стоит за власть Советов, — никто в Черкасске не знал. И оба пока могли жить не скрываясь.

Захару раздобыли инструмент. Он — как шорник — ходил по домам, обзавестись мастерской не представилось возможности.

Казанцев и Тайманов подружились. Но вскоре враги разлучили их.

Однажды Захар в доме сельского купца чинил сбрую, а хозяин, известный эсер, дотошно выпытывал шорника о его приятеле.

«Чует, сатана! — думал Захар. — Выпытывает, шуйтан. Не доверяет Казанцеву. Может, узнали о нем что?..»

Захар тут же посоветовал товарищу скрыться.

Казанцев не соглашался: «Если спрячусь, то примут за большевика. Эсеров в губернском исполкоме и без меня много: от белых они не скрываются. Мое прошлое сейчас для меня — защита».

А ночью Казанцева арестовали. Захар сложил в сундучок инструменты и до рассвета покинул Черкасск. Куда направиться? В сторону Микушкина идти нельзя, там он в свое время был председателем ревкома. Тогда решил взять курс в сторону Державина…

В то время когда сын с лотком коробейника плелся на запад, его отец с сундучком шорника топал на восток. Одно время их разделяло не больше сорока верст… По встретиться им не привелось.