И Румаш однажды, в тот поздний час, когда покончил с делами, направился прямо к «антихристу», обитавшему в одном из переулков Базарного конца.

Дядя Гора, как тот велел себя называть, хотя и не помнит отца Румаша, но слышал о нем от товарища Авандеева (Румаш просиял при упоминании этого имени), с которым недавно встретился в Оренбурге. Авандеев состоит членом Оренбургского комитета большевиков.

Спустя два дня на заре Румаш расклеил по селу объявления о собрании-митинге, на котором товарищ Клейменкин будет говорить о войне и миро, о земле для крестьян, расскажет о положении на фронте и задачах партии большевиков.

Сходка началась прямо на площади. Сначала выступал Клейменкин, потом один из учителей двухклассного училища. Говорил и Гурьянов. Те двое горячились, выкрикивали разные непонятные словечки. Голос Гурьянова звучал тихо, степенно, увещевающе. Обращаясь к собравшимся, называл их не товарищами, как Клейменкин, и не гражданами, как учитель, а православными, как церковный староста, пугал их не голодом и разрухой, а страшным судом, Михаилом Архангелом и его ерихонской трубой, которую он называл и-е-рихонской. Румаш прыснул, вспомнив о «светопреставлении» в Чулзирме.

Потом снова говорил Клейменкин. Он обращался к фронтовикам-инвалидам, солдаткам и молодежи. Показав рукой на Гурьянова, он как бы заклеймил его:

— Не об вас печется, дорогие товарищи, этот тихоня и святоша. Он старается угодить хозяину, защищает интересы буржуев и помещиков. А кто он сам? Он тоже маленький буржуй! Такие буржуйчики опаснее крупных капиталистических акул. Те открыто грабят трудовой народ, преследуют большевиков, травят собаками рабочих и солдат, а эти — исподтишка, прикидываясь друзьями и защитниками трудовых крестьян…

А через день после сходки Гурьянов позвал к себе Румаша.

— Вот что, миляга, — сказал внешне доброжелательно и спокойно. — Говорят, что ты ходил но ночам к этому антихристу, помогал ему собирать на сход своих голодранцев. Теперь никто из купцов в Ивановке не возьмет тебя в приказчики. И мне неможно держать большевистского прихвостня, — перед людьми нехорошо. Езжай-ка, малец, туда, где не знают о твоих дурацких проделках. Я понимаю, что это у тебя от отроческого неразумения… Не хочу зла своему куму и его семье. Хозяин давно просит меня подыскать ему паренька — мастера на все руки, чтоб и в магазине умел торговать, и кучером мог быть, да чтоб язык башкирский знал. Будешь жить у него, в Стерлибаше. А я ежемесячно буду выдавать твоей семье все по прежнему уговору. Но помни, то только в том разе, ежель будешь вести себя там разумно и служить усердно. Посоветуйся с домашними, коли согласен, завтра же отправишься с оказией в Стерлибаш.

Румаш за советом отправился к дяде Горе. Тот, сумрачный, шагал из угла в угол своей квадратной глинобитной избенки. Румаш впервые обратил внимание, что дядя Гора припадает на одну ногу. «Видать, раненый, бедняга», — подумал про себя.

Выслушав парня, Клейменкин сказал:

— Что верно — то верно. Теперь торгаши да кулачье не дадут тебе тут житья. Пожалуй, езжай. Скоро и я подамся в Оренбург. Ивановку голыми руками не возьмешь. Осиное гнездо и есть…

— А если и я с вами, в Оренбург? К дяде Авандееву. Он бы и меня сделал настоящим большевиком.

— Не спеши, дружок, — дядя Гора улыбнулся. — Не можешь ты пока бросить семью. Теперь таких, как ты, все дороги ведут к большевикам. Если невтерпеж будет у Белобородова, иди прямо к товарищу Шепелеву, руководителю стерлибашских большевиков. Он вместе с Авандеевым отбывал ссылку.

Решиться уехать еще за сто с лишним верст от берегов Ольховки Румашу было непросто. Но он вспомнил сказки Шатра Микки: счастье дается человеку не сразу.

…«Большой буржуй», Аверьян Павлович Белобородов, принял Румаша хорошо. Приглянулся он и купчихе. По вечерам на кухне читал ей журналы, газеты и поваренную книгу, порой выслушивал ее брань в адрес большевиков. Иногда купчиха шутила:

— А ты, Ромась, случаем не большевик?

— Нет еще, Настасья Петровна, — смеялся Румаш, — не берут меня в большевики, говорят, ростом не вышел. Вот подрасту, тогда, может, и примут…

Каждое утро Румаш запрягал лошадь в дроги с сорокаведерной бочкой и ездил за водой к роднику.

Писем он не получал ни от Оли, ни от Илюши. Да и Тражук помалкивал. A он строчил письма другу, ждал объяснений… Но ответа все нет и нет.

Стерлибаш мало чем отличался от Базарной Ивановки. Улиц было больше, да совсем не встречались глинобитные кособокие избушки, крытые соломой. Лавки и магазины располагались не кучей на площади, как в Ивановке, а в одном ряду с богатыми домами на главной улице.

По утрам и вечерам на улицах Стерлибаша, совсем как в Ивановке или Каменке, подымались тучи пыли, мычали коровы, блеяли… только не овцы, а козы. Тут Румаш впервые узнал, что рогачи-бородачи скорее городские жители, чем сельские. По город все же есть город. Жили в нем не крестьяне-землепашцы, а рабочие, купцы-аршинники и чиновники. О рабочих когда-то много рассказывал Румашу Кояш-Тимкки, давая читать газету «Рабочая правда». Здесь же Румашу позже довелось познакомиться с рабочими.

Наконец Румаш получил сразу три письма из Каменки. Ожил, повеселел, а тут его поставили приказчиком в магазин — зазывать башкир на их родном языке. Повеселевший Румаш не мог обойтись без шуток-прибауток. Играя у дверей магазина железным аршином, он выкрикивал скороговоркой:

— Эй, башкурт, заходи в баш юрт. Всегда у нас бар лучший кызыл товар. Купишь кызыл товар, полюбит тебя кыз, и сам станешь, как девка, кызыл…

А иногда последние слова звучали иначе: «Тогда сам станешь баш и кызыл, как кумаш»[18].

Смеялись башкиры, проходя в магазин, смеялись приказчики, смеялся белобородый Белобородов.

Хозяин скоро перестал веселиться. Его старший приказчик знал отдельные слова по-башкирски, особенно такие, как «кыз» и «кызыл». Последовало строгое внушение Румашу от Белобородова:

— Шути, милый, да не завирайся. Чтоб слова «кызыл» я больше не слышал. Понял?

— Понял, Аверьян Палч! — ответил Румаш, почему-то весело улыбаясь и тем самым озадачив хозяина. — Больше этого не будет, даю вам честное слово.

Румаш побывал у Шепелева уже не раз. Тот принимал его как сына, а за два дня до белобородовского внушения Румашу Шепелев объявил:

— Пора тебе, парень, уходить от хозяина. Скоро и мы здесь устроим нашу, рабочую, настоящую революцию.

Румаш после разговора с хозяином взял свои пожитки, доложил на кухонный стол записку и, пока все спали, ушел из дома.

Через час сонная купчиха вбежала в спальню к супругу, держа в руке бумажку и слезливо бормоча:

— Ромась-то… Ромась-то ушел от нас. Кто же будет читать мне теперь книжки…

— Как ушел? — встревожился купец. — Не унес ли с собой чего?

— Не-е… Ромась чужого не возьмет. Честный он, — бормотала расстроенная супруга.

Муж вырвал записку из рук жены, глянул в нее и побелел. Потом, натягивая штаны, сердито вспылил:

— Дура неотесанная! Даже того не поняла, что Ромась твой боль-шевик. Вот какого змееныша подсунул нам Гурьянов.

Записка гласила: «Прощайте, буржуи, не поминайте лихом».

Наступила осень с темными долгими вечерами. Пора улахов. Бывало, в эту пору зажигались огни во всех домах Чулзирмы. А когда они один за другим гасли, то там, то здесь сияли одиночные огоньки — полуночники, То были огни улахов. На самой длинной улице Малдыгасе таких полуночных огней бывало больше. И всегда светились окна еще в двух просторных избах, где собирались старухи, женщины и подростки слушать сказки Шатра Микки и Курипун-Лявука. Молодые замужние женщины занимались рукодельем дома при свете керосиновых ламп.