И замолчал дед Аксакал, дожидаясь ответа.

— Дорогой и досточтимый дед Аксакал! — сказал тогда Чапай-батыр. — Я смерти не боюсь. Я никогда не бежал от казары и сейчас встретил бы ее грудью, была б при мне моя серебряная сабля. Да вот беда, нет у меня серебряной сабли, я подарил ее моему другу и помощнику Ивану-батыру. Ладно, досточтимый дед Аксакал, пусть Иван-батыр командует вместо меня дивизией. Для счастья народного согласен я стать невидимкой. Так и быть, зови своего ветрокрылого аргамака.

На опушке леса уже были видны тысяча и один преследователь.

И свистнул дел Аксакал, земля задрожала, и попадали кони казар. В тот же миг лучший аргамак из самого большого киргизского табуна появился перед Чапаем-батыром. Сам белый, как снег, а во лбу красное пятнышко, как звезда красноармейская.

Чапай-батыр обнял и трижды поцеловал деда Аксакала и сказал невесело:

— Эх, родной мой дед Аксакал! Спасибо тебе за ветрокрылого аргамака. Но как же я буду громить врагов без серебряной сабли и без стального ружья-самострела? Безоружному на аргамаке можно только ускакать от врага. Одной плеткой не перешибешь голову злому дошману, щелчками не перебьешь тысячи вражьих воинов.

— Не горюй, Чапай-батыр, — ответил ему дед Аксакал. — Белый аргамак унесет тебя на склон далекой Белой горы на земле киргизов. Там ты найдешь и серебряную саблю и стальное ружье-самострел. Только крепко запомни мое слово: когда наступит трудный час для нашей Родины, трудовой народ помянет твое славное имя. В тот же миг садись на своего белого аргамака с красной звездой во лбу…

И вскочил Чапай-батыр на аргамака и ускакал на восток к далекой Белой горе.

С тех пор, как только приходится туго, вспоминают красноармейцы имя славного командира своего. В тот же миг налетает с востока белый вихрь. Только самые ясноглазые из наших могут рассмотреть, что посреди белого вихря — белый аргамак, а на нем сам Чапай-батыр крушит и преследует вражьи полки.

Я сам был в одном таком бою, когда нам пришлось очень туго. Пали духом наши, окруженные врагами, но тут вспомнили имя славного Чапая-батыра, и с востока налетел на врагов белый вихрь. Я узнал Чапая на белом ветрокрылом аргамаке с красной звездой во лбу. Лихо рубил Чапай-батыр серебряной саблей, сметая одним взмахом тысячу вражин, стрелял из стального ружья-самострела, одним выстрелом поражая тысячу вражеских стрелков. Только не удалось мне слово молвить Чапаю, — враг был разгромлен, белый вихрь исчез на востоке.

Так что жив Чапай-батыр, не показывается только людям, живет там, куда его послал дед Аксакал, чтоб в любой трудный час прийти на помощь.

Микки умолк. Несколько минут ребята сидели тихо. Видно, ждали, что Микки пичче расскажет еще какую-нибудь сказку. Нет, сказочник молчал и вдруг склонился на бок.

Тимрук подбежал к кровати и сказал ребятишкам, чтобы они ушли.

Тимрук тут же распорядился послать на конях в Вязовку за Ятросовым. Но не успел старый учитель. До его приезда в Чулзирму Шатра Микки, не придя в сознание, скончался…

Собравшиеся в клубе люди навсегда запомнили первый спектакль, а дети, пришедшие в дом Анук, всю жизнь не забывали доброго Шатра Микки и его сказку о Чапае.

Так начался в Чулзирме тысяча девятьсот двадцатый год.

Нет, не стал еще Тарас взрослым. Узнав от Илюши печальную весть, не заплакал, не плакал и говоря с Антониной Павловной. Спокойно перешел вместе с нею через мост, но увидев жену брата, не сдержался.

Тараса Оля ни о чем не расспрашивала, уложила в постель, успокоила, как маленького ребенка. Сквозь слезы он даже толком не мог рассмотреть и лица своей инге. Почему-то все вышли в прихожую. Одна лишь Антонина Павловна осталась возле Тараса п, время от времени кивая головой, как единомышленнику, гладила мальчика по волосам.

— Не плачь, не плачь, Тарас, — шептала она. — Оле мы ничего не скажем. Письма она не получала… Я пояснила, что, мол, Тарас, испугавшись дезертиров, убежал домой и на мосту ушиб ногу. Если ты еще будешь плакать, Оля догадается. Возьми себя в руки, Тарас, будь мужчиной. Ты не спал ночь и устал. Подремли, успокойся. И больше не плачь. Ты же сказал, что, мол, «буду мужчиной, пойду вместо пичче воевать против белых». Пойдешь, сами тебя проводим. Ты сказал, что запишешься в партию. У тебя года не вышли, чтобы записываться в партию. У молодежи есть свой Союз. Коммунистический Союз, комсомол. Ты раньше всех на селе запишешься в тот Союз и станешь секретарем ячейки. Ты еще и для того годами не поспел. Ладно уж, об этом мы никому говорить не станем. Ты и высокий и развитый, много читаешь, ты — уже совсем взрослый.

Как вода в речке, журчал голос Тони. Краше всех она, Тоня, Антонина Павловна… И имя у нее красивое, и голос ласковый…

«Успокаивает она меня, обманывает. В Красную Армию сами, говорит, проводим и тут же обещает, что секретарем ячейки стану. Утешают они меня, успокаивают…»

Мысли Тараса путались. Голос, который бодрил и успокаивал, смолк. Тарас заснул.

Антонина Павловна вышла, и Тарас уже не слышал, что опа сказала:

— Забылся, милый. Очень разгорячился. Как бы не занедужил…

Проспав целые сутки, Тарас проснулся здоровым, но совершенно неузнаваемым. Как будто во сне он потерял детство. Все больше молчал. И, будто никого не замечая, частенько сидел, погрузившись в раздумье.

Много горя выпало Оле за ее короткую жизнь, о самом последнем Оля старалась не говорить. С Тарасом неладно. Что с ним приключилось? А у нее долгожданная радость. Но ведь и радость надо встретить с честью, достоинством. Ежедневно до Дальнего леса пешком ходила Оля. И Тараса, стараясь успокоить, приглашала с собой.

Неделя прошла, как прибежал Тарас из Ягали, и месяц миновал. Тарас не изменился. Имени брата он вслух не произнес ни разу. Почему Оля сама о нем не упоминает? Дивился Тарас. «Уж не раньше ли меня услышала инге горестную весть?» — задумывается порой он.

Не только Оля, но и Евграф Архипович и Антонина Павловна старались не волновать паренька. Никто из них ни разу не упоминал при нем имени Румаша.

В Заречье поздней осенью во время праздничного митинга Тарас первым, раньше всех записался в комсомол. Его действительно выбрали секретарем ячейки…

Горе, разъедавшее сердце, постепенно стало отступать. Хлопотное, но полезное дело успокаивало Тараса и бодрило. Все время в заботах, все время на людях. И себе и для каждого комсомольца Тарас находил занятие. Они собирали по селу теплую одежду для Красной Армии, проводили субботники, помогали солдаткам пилить дрова, перевезти сено, приводили в порядок их хозяйство.

Скоро в школе начались репетиции.

В вечор первого спектакля Тарас тяжело заболел.

…Упал грохотавший на голове Тараса мельничный жернов, разбился со звоном, как стеклянный. Тарас боялся, что камень вновь начнет давить на голову, открыл глаза. Оказывается, не на мельнице он, а дома, на кровати…

Не поверил Тарас и вновь зажмурился.

И дом, и кровать, и дневной свет — все это выдумка. Он устал жить в мире сказки. Никакого порядка не было: на голове человека стучит мельница, камень дробится со звоном, как стекло, отец влезает в окно и уходит в дверь, Румаш бегом взбирается на высокий столб, упирающийся в небо.

«Конечно, бредил я, от болезни бредил, — в голове, ставшей вдруг легкой, родилась трезвая мысль, — А сейчас-то я не сплю? А почему же тогда кажется, что лежу в прихожей? Здесь же и кровати не стояло».

Тарас хотел было снова открыть глаза, чтобы проверить, где он, в это время снова зазвенело стекло.

«Нет, это не стекло, это голос Оли. Оля прежде смеялась так. Прежде? Когда это было — «прежде»? Давно-давно, когда отец еще был дома, когда Румаш писал письма. Сколько времени прошло с тех пор? Помню, еще до болезни… Сколько времени прошло? Ставили спектакль, был суфлером, посадили меня у сцены в сколоченный домик. Когда и как оттуда я вышел — не помню. Да, сказали, что умер Микки пичче. Хрулкка мучи пощупал мне лоб, посидел рядом, подержал за руку… Это на самом деле было так или померещилось? Теперь это уже — не бред. А может быть, сплю? Почему так звонко смеется Оля?.. Сказала несколько слов и опять смеется. Но о чем она говорит?