Сабани не видела лица вошедшего сына, но, услышав его спокойный голос, встрепенулась:

— Как же, как же, сынок. Кукка он тебе. Моя бабушка тарнварская, его мать тоже из Тарнвара. Вот и доводится он мне старшим братом, а тебе — старшим дядей…

— И вправду, родня по старому плетню, — усмехнулся Тражук. — В гости зазвал меня Элим-Челим, женить задумал.

— Не смейся, сынок, над старым человеком. Я, твоя мать, зову его Ермишкэ пичче, а ты должен звать Ермишкэ кукка.

— Прости, мама, это я сказал не подумав.

— А ты что ответил ему? — еще больше оживилась Сабани. — Не обидел старика?

— Да нет. Сказал, что еще рано мне жениться. Не о свадьбе, говорю, надо думать, а в работники наниматься.

Вот и получила Сабани ответ на свой вопрос, который застревал у нее в горле. И все же спросила:

— Значит, не думаешь возвращаться в Кузьминовку?

— Кончилось мое ученье в школе. Теперь надо начинать другое. Пахать, боронить, убирать скотину я сумею. Вот косить и молотить цепом не научился. Был бы я полным работником, подался бы в Заречье, к русским. Хорошо бы здесь у своих немного поднатореть. Да нет у нас тут богатой родни. Разве поехать в Ягаль, походить за быками дяди Теменя?

Сабани задумалась, помолчав, сказала тихо:

— Ой, сынок, не надо к русским. Боюсь я их. И в Ягаль не надо. Темень пичче хоть и настоящий кукка тебе, но он хуже чужого. Румашу у него жить пришлось. Слышала…

— Волков бояться — в лес не ходить, говорят русские. Терпеть придется.

Сабани, ободренная словами сына, осторожно сказала:

— Хаяр Магар меня встретил на улице… отец твой, оказывается, не отработал за прошлогоднюю вспашку земли. Пусть, говорит, Тражук отработает. Может быть, говорит, и совсем возьму его в работники.

— Нет! — решительно заявил Тражук, — У отца Чее Митти работать не стану. Долги, если они есть, и так выплатим.

Тихая беседа, прерываемая вздохами Сабани, затянулась допоздна. Неожиданно бабушка подала голос. Это было удивительно. Она давно уже ни во что не вмешивалась и не слезала с печи.

— Эмер сакки сарлага, — сказала она тихо, но внятно.

Тражук вскочил, взглянул на лежанку, прислушался.

— Наверно, спросонья, — прошептал он. — Пора и нам ложиться.

«Все пословицы и поговорки как нарочно для нас — бедняков, — думал Тражук, стараясь уснуть. — Если перевести слова бабушки на русский, получается бессмыслица: «Лавка человеческого века широка». Русские говорят понятнее: «Жизнь прожить — не поле перейти».

Прошла еще неделя. Тражук все еще не решил, как поступить.

Мать случайно встретилась с Мурзабаем, поговорила с ним.

— И сам я думал про Тражука, Сабани, — сказал он. — Пусть не связывается с Хаяром. Все соки выжмет он из парня. А долги скорее всего — мнимые. Сама знаешь, есть у меня работник — Тимук. Старею. Могу нанять и Тражука. Я уж не обижу вас. А насчет ваших долгов Магар пусть со мной объясняется.

Радостная вернулась Сабани домой. Но сын, к ее удивлению, помрачнел:

— Не спеши, мама, — ответил он, — дай мне еще время. Не обнадеживай пока дядю Павла. Сам решу.

Конечно, пошел бы Тражук к Мурзабаю, если б не его дочка. Он давно уже написал о своих делах другу детства Румашу, просил у него совета. Ждал, думал, сомневался: «А не забыл ли он меня? Новые теперь у пего друзья в Базарной Ивановке. Ни разу не приезжал в родные места. Видно, не скучает по Чулзирме».

Но Румаш отозвался.

«И мы живем теперь без отца, — писал он. — В прошлом году угнали его на фронт. Семья у нас большая, я тоже не доучился. Хочешь, приезжай, я тебя тут пристрою…»

Где уж ему в Базарную Ивановку, в такую даль? Мать одну с бабушкой нельзя оставить. Но письмо поддержало дух Тражука. Не забыл друга детства Румаш. Ответил…

Мать Румаша умерла, когда ему исполнилось восемь лет. Живой, смышленый, смелый мальчик радовал отца. Трезвый Захар детей своих не замечал. Если кто начинал ему сочувствовать или хвалить Румаша, Захар отмалчивался. Зато во хмелю он сам заводил разговор:

— Я не уважаю свою породу. У Тайманов — рыбья, холодная кровь, робкая душа. А Румаш у меня молодец, он уродился в свою гордую и грозную бабу Круни. Попомните мое слово, он будет большим человеком.

Чем дальше, тем больше озоровал Румаш. Захар сокрушался:

— И в кого ты уродился, шалопут!

— В бабушку я уродился, атте, — однажды выпалил Румаш, запомнивший слова подвыпившего отца, — в гордую и грозную бабу Круни. Большим человеком буду, попомни мое слово.

— Хорошо, коли в бабушку, — согласился отец, справившийся с удивлением. — А если в Теменя кукку?

— На Теве кукку я не похож. Смотри, разве я сутулый? И плеваться, как верблюд, я тоже никогда не буду, — возразил мальчик.

Под старость несуразно длинный Темень, которого Захар ненавидел и избегал с детства, сгорбился. Румаш нашел в дяде сходство с верблюдом и стал называть его «Теве кукка». Отец притворно журил мальчика.

— Ай-яй-яй! Смотри у меня, чтоб я этого больше не слышал, — говорил он, а отвернувшись, усмехался в бороду: «Верно подметил, шельмец». Захар беспокоился: «А ну как вырастет сын бездельником? Легкомысленный сын, какой-то хи-хи да ха-ха. Куда ему до бабушки. На деле-то маммэ[11] может оказаться».

Но вскоре убедился Захар, что сын его вовсе не маммэ. Было это перед самой войной. Румаш вечером помогал отцу: резал кожу на ремни, пропитывал дегтем готовую сбрую. Отец собирал хомут. Взглянув на случайно испорченную сыном кожу, Захар огрел Румаша хомутом по голове. Румаш минуту постоял, молча оделся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

— И не больно ведь попало. Хомутина — она мягкая, не то что клешня хомутная, — смущенно бормотал Захар, поджидая сына.

Румаш пришел домой около полуночи.

— Ладно уж, — миролюбиво встретил его отец. — С кем не бывает?

Румаш молчал. Захар поерзал на месте.

— Вижу, правда в бабушку уродился ты, в гордую бабу Круни.

— Ты о чем, атте? — притворился непонимающим Румаш.

— Да вот ушел ты. Обиделся…

«Нет, не в бабушку ты. Свой, видать, у тебя характер. Бабушка обиду забывала через пять минут, а ты целых четыре часа сердился».

Захар твердо решил больше не подымать на сына руку.

…В Базарной Ивановке все было не так, как в Чулзирме. Русские жили не «на том боку», как в Каменке, а вперемешку с чувашами. Чувашские ребятишки играли вместе с русскими. Румаш до переезда сюда кроме чувашского языка знал башкирский и лишь несколько русских слов. В Ивановке вскоре освоился и хорошо научился говорить по-русски.

Румаш в Ивановке все воспринимал как диво. Сразу за домом рос крупный кустарник — черемушник и калина. В ста шагах от огородов петляла речка Тригенник, бегущая в родную Ольховку. Улица, на которой поселилась семья Захара, поразила Румаша своей длиной. В сухую погоду никто не ходил по ней, кроме босоногих малышей, загребавших ногами горячий песок. Пешеходы обычно брели в другой, Базарный конец вдоль нижнего порядка по тропинке, вьющейся в густой, высокой траве. Речка, кое-где подступала к самой тропинке, приглашая окунуться. А как пройдешь по жаре без того, чтобы не охладиться в воде!

Румаш, побывав впервые на Базарном конце, спросил отца:

— Базарный конец — это село или город?

Отец спросил в свою очередь:

— А откуда ты знаешь — какой город? Ты же никогда там не был.

— А ты говорил, что там дома кирпичные и двухэтажные, а если деревянные, то крашеные и не бревенчатые. А еще, что в городе много лавок. И в Базарном конце много.

— Верно, там четыре магазина и шестнадцать лавок. Да еще в дни ярмарки открываются разные ларьки и палатки. На то она и Базарная Ивановка.

— Но ведь и в Кузьминовке базар есть. Там один магазин и три лавки. Почему им, кузьминовским, хватает, а ивановским не хватает? — приставал Румаш.

Захар когда-то и сам удивлялся Базарной Ивановке. Село большое, но пять дней в неделю торговцы только грызут семечки, сидя или стоя у дверей своих заведений. Но дождавшись базарных дней, Захар понял: ивановский базар — это десять кузьминовских ярмарок. Приезжали сюда за пятьдесят — шестьдесят верст. До губернского города было около четырехсот. До ближайшей железнодорожной станции Сороки — сто с гаком. Вот почему в Базарную Ивановку съезжались крестьяне за покупками, кустари, чтобы сбыть изделия, лавочники из других деревень за товаром…