— Алексей Васильевич, Андрей Васильевич, Иван Васильевич! — удивился Семен. — Три брата, что ли? И тот такой же «русский чуваш»?

— Нет, тот не Самарин, а Воробьев. Не русский он, а самый настоящий казанский чуваш. Эти вишь какие красавцы. Воробьев ничуть не красивее Шатра Микки. Завтра мы тебя с ним познакомим — он башковитый, грамотный.

Пока Захар говорил, Семен внимательно оглядывал «русских чувашей». И правда, красавцы. Оба голубоглазые, с темными волосами. У младшего лицо чуть продолговатое. Старший круглолиц, широк в плечах. Богатырь. Чем-то напоминает Радаева.

С улицы долетела песня. Семен прислушался, засверкал глазами.

— И у нас в городе поют эту песню. А еще такую, — и Семен постарался передать мотив, — Жаль, не знаю слов, а то бы я вам спел…

— Споем мы! — Алексей подмигнул брату.

— Слушай, слушай! — шепнул Захар Семену. — Они сами перевели слова песни на чувашский.

Изумленный, потрясенный Семен слушал революционный гимн на родном языке, который запели русские чуваши. Вскоре он уже подтягивал высоким тенором: «Это есть наш последний и решительный бо-ой!..»

А через два дня Семен с винтовкой за плечами занял место в шеренге красногвардейцев рядом с Андреем Самариным.

— Что же получается, Андрей Васильевич, — улыбаясь, говорил он новому товарищу, — Приехал я с эсерами на крестьянский съезд, а попал к большевикам в красногвардейский отряд. Как это назвать?

— Шел в комнату — попал в другую, — улыбнулся в ответ Андрей Самарин, — это сказал наш великий русский поэт!

Тихо и сонно в Чулзирме, все побелело и распушилось. Ветлы зацвели зимним цветом. Соломинка разлохматилась в палочку, палочка в жердинку, жердинка в бревнышко. По утрам из косматых белых труб тянется вверх столбом белесый дымок. Казалось: вслед за водами Ольховки и Каменки замерли все деревенские звуки: не мычали коровы, не блеяли овцы, не слышно было грохота колес на доро-rax. Тихонько вздыхая снег под ногами, скрипели колодезные журавли. Воробьи нахохлились, притихли. Что они пожелтели от стужи? Нет, это их желтогрудые сестрички-синички. Летом их и в лесу-то не увидишь. Л в мороз пичужки вспомнили о людях, пожаловали в гости, зачирикали по-воробьиному, заглядывая в окна.

Всегда закрытые ворота богатых дворов в полдень распахиваются, выпуская скот на водопой. Кланяется колодезный журавль лошадям, коровам, овцам. Журчит вода, по деревянному желобу сбегая в обледенелую колоду. Так поят скотину только в Малдыгасе. На бедняцких улицах мужики и бабы ведрами таскают воду. У них скотина пьет из кадок, лоханей или прямо из ведра. Не вволю вода, зато теплая, как летом.

На рождество чулзирминские мальчишки ходили по дорогам, славя рождение великого русского бога исковерканными словами: «Рашство твоекристебошнаш…», богачи разговлялись мясными пельменями, бедняки — картофельными. Но Христов праздник в Чулзирме все-таки проходил не гак пышно, как в Сухоречке. Чулзирминцы брали свое через шесть дней, в вечер сурхури — канун уходящего года.

О, это был большой, очень большой чувашский праздник в честь рождения самого древнего бога на земле — Солнца. А название «сурхури» как ни странно, восходило к двум словам «сурых ури» — овечья ножка. Может быть, для степных предков лесного народа овечья ножка считалась символом благоденствия, изобилия. Но потомки забыли об этом. Они пекли в день сурхури йыву — орешки из теста, похожие по виду на овечий помет. Девушки в полночь пытались в хлеву поймать овцу за заднюю ножку, чтоб выяснить: какой муж будет, чернявый или светловолосый.

Завтра Новый год. Что-то он принесет жителям Чулзирмы? Об этом и думает Шатра Микки, слагая новую сказку. Нет, он не забыл спящего Улыпа — батыр проснулся и расправляет свои могучие плечи. Но только ли сказки теперь нужны людям? Похоже, быль важнее. Лучше бы ладно и складно поведать о том, что творится на белом свете. С ним, сказочником Шатра Микки, беседовал сам товарищ Радаев, называл Никифором Ивановичем, говорил по-русски — про Октябрьскую революцию, про Ленина, про Советскую власть. А что было непонятно сказочнику, объяснил Семен на чувашском. Да и Салдак-Мишши рассказывал про самого Ленина и про всю семью Ульяновых, про царей — Сандров и Мигулаев… Все это хорошо бы передать молодежи, но как все будет дальше? Чего ждать в наступающем новом году? Пробудится ли весь трудовой народ для борьбы за Советскую власть, за светлое будущее? Спросить не у кого: Радаев, Семен и Мишши уехали из села. А что знает он, сказочник? Ну что ж, он сложит новую сказку для молодежи, новую сказку, сказку-быль. А в том, что пока не придумал конца, признается.

Думает и бедная Плаги, что сулит ей новый год. Семен-то, муж ее, так и не вернулся из Самары. Как в воду канул. И письма не шлет… Эх, самана, самана!..

Й Тражук, брошенный Семеном и оставленный новым другом, солдатом Осокиным, тоже думает о будущем. Ведь Михаил хотел пожить в деревне, провести новые, справедливые выборы. В Кузьминовке заявили, что до срока нельзя созывать народ. Поехал солдат за разрешением в город и не вернулся… И Тражук ждет, ждет возвращения Семена или Мишши. По сколько же можно ждать! Вот уже и Новый год наступает…

Илюша Чугунов не хочет ничего и никого ждать. Он собирается вслед за дядей Колей, за Семеном и Осокиным, чтоб воевать заодно с ними против врагов новой власти.

Думает о завтрашнем дне, о наступающем Новом годе и сам Павел Иванович. Мысли его путаются. Один он в своей горнице празднует сурхури. Потягивает самогон из бутылки и беседует с кем-то невидимым, бормочет, грозится, рассуждает.

— Конец года! Нет, врешь, конец света. Светопреставление, говорят русские. Пре-ставление, пред-ставление. Чепуха! Не очень-то ладно! Чуваши говорят: Ахыр, нет, Ахыр-Самана, взбесившаяся самана, значит. В Питере всему голова Ленин. Кто он, Ленин? Друг чувашей, говорил Симун. А почему племянник к рождеству не вернулся и к сурхури? Белянкин давно вернулся, а он, парши вец, нет. А пошел он к черту, к шуйтану, к дьяволу, этот Симун… В Оренбурге Дутов, а в Самаре кто? Кто такой Дутов? Атаман. Я те дам, атаман с лампасами! Не верю я тебе. Ты — казак, враг мужиков. А я мужик. Крестьянин, кресть-янин, христи-анин. Христ… Стоп! Большевиков называют анти-христами. Они хотят, чтоб всем — все поровну! А Тимук мой подлец, антихрист, вот я до тебя доберусь! А Христос, он же большевик. Что? Христос — большевик? Дурак ты, Мурзабай, ухмах! Пьяница. Не пей больше. Нет, буду пить. У меня горе. Симун меня бросил. Назар сгинул. Сгинет вместе с ним и род мурзабаевский. А Симун, он не совсем Мурзабай.

За окном послышались звонкие голоса. Мурзабай припал к окошку, слушает, как мальчишки выкрикивают праздничный такмак[26]:

— К богачу нечего заходить, у него ворота заперты. Пошли дальше, — крикнул кто-то из ребят.

— Сурых ури — сурхури! — зачастил какой-то озорник. — Да ягнятся у вас овцы, да рожают у вас жены! Да будут девки яловы до свадьбы!

Мурзабай вскочил, ногой распахнул дверь, крикнул в темноту:

— Эй, кто там есть! Верните ребят! Давайте пирогов, йывы, масла, крупы. Все, что им надо для сурхури!

Никто из домашних не откликнулся. Стареющий пьяный Мурзабай заплакал. Один он на белом свете. Один! Родные его бросили. Детишки боятся заходить к нему во двор. Симун обманул. Назар пропал. Назар! Вернись хоть ты домой, Назар!..

Но сурхури — праздник. Нельзя плакать в такой день. Мурзабай хлебнул еще самогону.