— Вранье все это, — крикнула ей вслед подруга. — Гадать надо было до ужина, а не после!

Уксинэ даже не обернулась.

— А я, думаешь, колоску обрадовалась, — смеялась Кидери, затаптывая снег. — Плевала я на богатый дом и богатых мужей!

Чрезвычайный большевистский комиссар Кобозев двинулся на Оренбург против десятитысячного войска белоказаков во главе армии из двухсот красногвардейцев. Василий Блюхер, направленный Самарским ревкомом в Челябинск, собирал силы для похода на Оренбург с севера. К моменту решительного наступления на белоказачьи войска красные комиссары собрали под советские знамена более трех тысяч красногвардейцев — рабочих Самары, Челябинска, Екатеринбурга, Уфы. Балтийские моряки под командованием мичмана Павлова прибыли из Петрограда но указанию Ленина.

В Оренбурге установилась Советская власть. Из тридцати двух комиссаров, бежавших из дутовских застенков, некоторые погибли в бою. Для живых работы невпроворот: надо было налаживать Советскую власть во всей губернии — в селах и станицах, да и Дутов еще не совсем сломлен. Комиссаров для руководства не хватало. В больницу, превращенную в военный госпиталь, назначили раненого комиссара Батурина: и лечиться, мол, там будешь, и комиссарить. Батурин был из тех большевиков, что вместе с Василием Блюхером прорвался к Челябинску. Он знал, что израненный Блюхер дважды попадал в армейский морг и его дважды спасали.

Комиссар в халате и белой чалме полулежал на диване в отведенной ему палате. Вбежавшая без стука сестра милосердия радостно сообщила:

— Николаев пришел в себя! Лежит и улыбается, а глаза еще мутные. Вроде смотрит и не видит.

Николаев! Это тот солдат, которого положили в палату тяжело раненным. Он долго не подавал признаков жизни, но за ним приказал наблюдать сам товарищ Кобозев.

Батурин вскочил, постоял минуту перед растерявшейся сестрой: он был ранен в голову — перед ним все поплыло от резкого движения.

…Прошло много дней, прежде чем улыбка раненого Семена стала сознательной.

— Где я? Что со мной случилось? — были его первые слова.

Семен сам все вспомнил. «Всех я обманул, и себя тоже. Плаги обманул, — сказал, что еду на съезд, попал на войну; дядю и Белянкина провел — отправился на съезд к эсерам, а перешел к большевикам; Воробьеву солгал — долго назывался здоровым; себя обманул — хотел держаться в стороне, а очутился в самом пекле…» И еще он мог бы сказать, что обманул врачей и смерть.

Разговаривать Семену не разрешали. «Как же это случилось? — ломал он голову. — Какой момент оказался поворотным? Кто помог? Радаев, Захар, братья Самарины? А Воробьев, маленький, быстрый, твердый, как камень. Куда-то спешит, говорит быстро, густо, иногда и слов не разберешь. А до чего дотошный: все вытянул про дядю, про его хозяйство и про двоюродного брата — Назара. И совсем неожиданно спросил: «Большевикам веришь?» — «Верю. Только большевики могут навести порядок», — ответил Семен. И тут на губах Воробьева Семен впервые заметил улыбку. А Воробьев спросил неожиданно и прямо:

— Готов ли ты воевать за Советскую власть с оружием в руках?

Товарищ Куйбышев, провожая бойцов на фронт, ската речь. Как живой стоит перед глазами Семена Валериан Владимирович. Высокий, плечистый, большелобый, кудлатый. И не поймешь, сколько ему лет. По глазам вроде бы молодой, а по резким складкам на лбу и около губ можно дать все сорок. Слов не смог бы повторить Семен, он запомнил только, что Дутов бесчинствует на Урале, а Каледин — на Дону. Какая тяжесть на плечах таких людей, как Куйбышев, Кобозев! А каково Ленину! Да, никак нельзя оставаться в стороне.

Дальше Семену и вспоминать-то особенно нечего. Погрузились в вагоны, доехали до какой-то станции. Потом начался бой. Семен с винтовкой наперевес бежал вперед вместе со всеми… Поступал, как все…

В одиночную палату Семена стал захаживать для бесед комиссар госпиталя, а однажды он привел с собой другого комиссара. Профессор не хотел постороннего пускать в палату, по сдался.

— Действуем но наказу товарища Кобозева, а ждать некогда, — заявил ему гость. — Дутов объявился в Верхне-Уральске, через час оба выезжаем туда.

— Кояш-Тимкки! Товарищ Авандеев! — увидев вошедшего, воскликнул Семен и попытался приподняться.

— Лежи спокойно, не шевелись. А ты откуда меня знаешь?

Семен назвал себя. Авандеев на минуту потерял дар речи. Мурзабай! Хотя и младший, но Мурзабай. И — красногвардеец, большевик, о котором приказано заботиться.

— А что ты, Тимофей Степаныч, пришел ко мне, если не знал, кто я?

— А ты лежи и помалкивай, — весело скомандовал Авандеев. — Когда Оренбург был захвачен нами, Воробьева и Самариных товарищ Куйбышев отозвал в Самару. Воробьев, доставивший тебя сюда без сознания, рассказал про тебя Кобозеву. Петр Алексеевич все время сам справлялся о тебе, а уезжая в Москву, мне велел следить за твоим здоровьем. Сказал — Николаев. А мало Николаевых на свете?

Комиссару хотелось о многом расспросить племянника Мурзабая — Семена, ставшего большевиком, но пришлось сдержаться. Да и впустили их в палату всего на пять минут: Семену было еще далеко до полного выздоровления.

— Поправляйся, дорогой Семен Тимофеевич, — сказал Авандеев. — Вот добьем Дутова, вернусь в Оренбург, приду к тебе снова. Л потом вместе поедем в Самару. Я ведь как вернулся из ссылки, еще ни с Захаром, ни с Куйбышевым не виделся. А с Валерьяном Владимировичем мы вместе были в Сибири…

Но тут вошла сестра и выпроводила посетителей из палаты. И вовремя. Семен едва ли слышал последние слова Авандеева: он лежал с закрытыми глазами.

— Как, Николай Петрович, скоро поставите на ноги? — спросил Авандеев профессора.

— Этого солдата еще после первого ранения нужно было домой отправить, — задумчиво ответил хирург. — От новой раны он давно бы уже поправился, да старая открылась. Если организм справится, то через месяц-другой солдат, возможно, и встанет на ноги. Мы почти бессильны. Обеспечиваем только покой.

Авандеев о старом ранении Семена сам знать и не мог.

— Главный у вас, по-моему, надежный, — сказал Авандеев Батурину в его палате. — А как остальной персонал?

— Старается. Правда, новые порядки некоторым не по нутру, но явного саботажа не наблюдается.

— О Николаеве не забывай! Заглядывай к нему, сообщай хорошие новости.

— Письма ему есть. Пока не отдаю.

— А ну покажи, — оживился Авандеев. — Посмотрим, кто ему пишет! Ага! Это от Воробьева, это от Самарина, а это… ба! Каракули моего старого друга и друга отца Николаева, грамотея-самоучки Захара Тайманова. Для начала покажи ему это письмо. Через денек от Самарина. А воробьевское в последнюю очередь: в этом больше будет лозунгов, чем душевных слов.

В душевном слове нуждался и сам комиссар госпиталя: скучал он по большому делу.

— Взял бы ты меня с собой, Тимофей Степаныч, — взмолился он. — Уж больно тут нудно.

— Снимешь чалму — там посмотрим, — улыбнулся Авандеев.

Не повредили больному ни каракули самоучки, ни грамотные гладкие письма его ученых друзей. Вроде бы о разном писали ему новые товарищи с разных концов Самарской губернии, а выходило, что об одном: о судьбе революции.

Братьев Самариных и Тайманова, оказывается, послали на хлебный фронт. Андрея — на север, Алексея — на юг, а Захара в Бугурусланский уезд, в район, где жили чуваши. Однако Тайманов писал, что родной язык ему мало помогает: коммунисты и кулаки разговаривают на разных языках. Семен понял из писем друзей: борьба за хлеб — борьба за Советскую власть, за будущее России.

«Кулак тоже понимает, что к чему, — читал Семен в письме Воробьева, — он надеется голодом задушить революцию. Кулаков еще накануне октябрьских событий поучал Милюков через газету «Речь»: «Пусть большевики не огорчаются тем, что они могут попасть в кольцо блокады голода, в кольцо, которое состоит из казачьих окраинных войск… и затем всех здравомыслящих». Ишь ты: здравомыслящих! Смекай, мол, кулак, если ты здравомыслящий. А до него, еще в августе прошлого года, Рябушинский призывал «костлявой рукой голода» подавить рабочую революцию. Поэтому Владимир Ильич и разъясняет нам, что «борьба за хлеб — это борьба за социализм».