От грустных раздумий Тражука оторвал мальчишеский голос:

— Тражук пичче, где ты?

— Как ты сюда попал? — удивился Тражук, увидев Тараса.

— Дядя Тимук подвез. Сам он проехал в Камышлу, а я спрыгнул на ходу и бегом сюда. Я соскучился по тебе… Тражук пичче, а ты научишь меня косить?

— Десятилетние ребята не косят, Тарас. Я и сам-то только в прошлом году научился.

— Мне уже двенадцатый идет. Перед масленицей исполнилось одиннадцать, — Мальчик, помня наказ Кидери, огляделся по сторонам. — А я тебе два письма привез. Одно от Симуна пичче, другое — секретное. От кого — сам узнаешь.

Парень вспыхнул: «Неужели от Уксинэ!» — сунул письма в карман. Боязно вскрывать конверт, в котором, может быть, судьба твоя заключена.

Парень побалагурил с Тарасом, угостил диким чесноком и щавелем, повел искупаться на помещичий пруд.

— Ты покуда раздевайся, погрейся на солнышке. Смотри, без меня в воду не лезь, — сказал он, усаживаясь в тень ветлы. Он прочитал письмо от Симуна, задумался. Все хорошие люди воюют за Советскую власть: Симун, Румаш, Радаев, Осокин и даже Илюшка Чугунов. Симун еще раз тяжело ранен, а не спешит домой, пишет, что в Самаре должен повидать какого-то товарища Воробьева. Опасается только, что дорога к тому времени, возможно, будет отрезана. Дутов хоть и не взял Оренбурга, но двигается в сторону Самары, до Сороки уже дошел. Бои — в каких-то пятидесяти верстах от Каменки. Товарищи Тражука борются за свободную жизнь для народа, а он сидит у камышлинского пруда и предается мечтам. «Чем я хуже других? Брошу все и уеду к Симуну! Не трус я, кажется! А где же Тарас?! — вдруг спохватился Тражук. Вскочил, огляделся по сторонам, встревоженно позвал:

— Та-ра-ас!..

— Тут я. Чего кричать-то? Ты же сам велел на солнышке греться. Вот я и греюсь, — ворчал мальчик, скрытый от Тражука высокой травой. — Ну, можно в воду или обождать?

— Обожди. Тражук рассмеялся. — Наверно, мы с тобой к вечеру поедем в деревню…

Мальчик снова улегся на примятую траву. Тражук вынул из кармана второе письмо. «Что же это? Не может гимназистка писать такими каракулями!»

Пробежав глазами письмо, Тражук сначала ничего не понял: его мысли были далеки от Кидери. Словно ледяной водой облили.

«Ты, Тражук, ухмах, — читал он кривые буквы. — Мечтаешь об Уксинэ. А она плюет на тебя. А меня просватали за рыжего Ехима. Скажи, Тражук, выходить мне за него? Почему я у тебя спрашиваю, догадайся сам. Вся деревня знает, кого любит Кидери, один ты ничего не видишь. Как ты скажешь, так и будет. Позови, и я приду к тебе пешком. Уйдем с тобой за Камышлу, к башкирам. А захочешь — и в Чулзирме можем остаться. Я не побоюсь пойти против воли отца. Ничего он со мной не сделает: теперь свобода. А если ты ухмах, назло тебе выйду за рыжего. Не мешкай с ответом. На семик назначена свадьба…»

Тражук вспотел от испуга и напряжения. Ему начало казаться, что вот-вот появится тут Кидери. Но вот первый страх миновал, Тражук попытался рассуждать спокойно. «Умная девушка! С такой не пропадешь. И лицом ведь пригожая. Прямодушная, трудолюбивая. Наверное, такую и надо брать в жены? Нет. Только Уксинэ!»

— Скоро ты, Тражук пичче? — подал Тарас голос. — Сколько мне еще лежать? Этак мы и до вечера не искупаемся! Ночью, что ли, поедем…

— Я не поеду в деревню, Тарас.

— А я?

— А ты вернешься утром с дядей Тимуком.

«Вот чудаки-то! Прочитал одно письмо — поеду, прочитал другое — не поеду», — Тарас с осуждением поглядел на Тражука.

…На другой день Тарасу еще раз пришлось удивиться. Кидери встретила их около гумна. Тарас хотел спрыгнуть с двуколки, чтоб тайком передать письмо от Тражука. Но та сердито приказала:

— Сиди уж. Давай письмо и езжай своей дорогой. Вот те на! То никому не показывай, то сама при дяде Тимуке потребовала письмо. Да и не таясь прочитала… Потом тихо сказала: «Ухмах, телок недолизанный!» — и пошла в сторону, спотыкаясь, как пьяная. А дядя Тимук присвистнул и покачал головой.

Захар Тайманкин, любивший раньше приговаривать: «После сорока — на печку», теперь совсем забыл о возрасте. Что там размышлять, когда он, нестроевой солдат царской армии, стал строевым бойцом революции!

Захар оставался в Самаре «до полной победы пролетариата», потом «до победы над злейшим врагом Советской власти Дутовым». Но враги объявились и в деревне. И Захар стал совсем уж незаменимым бойцом Самарского ревкома на хлебном фронте: он свободно владел тремя языками, не считая еще и русского: чувашским, татарским и башкирским. И везде его понимали.

Шли дни, недели, месяцы — враг не сдавался. В конце мая Захара вызвали в Самару. Воробьев писал: «Поедешь к семье, отдохнешь малость, устроишь домашние дела, останешься работать в своем уезде».

В вестибюле самарской гостиницы «Националь» какой-то человек вслух читал газету «Приволжская правда». Люди, окружившие чтеца, тревожно ловили каждое слово. Захар положил на пол торбочку с «гостинцами товарищу Воробьеву от микушкинской бедноты» и тоже стал слушать.

— Руководимые преступной рукой российской и международной контрреволюции отряды чехословаков подступают к Самаре…

Слова «контрреволюции» и «подступают к Самаре» не понять было нельзя. «Вот тебе и поедешь к семье!» А оратор между тем, потрясая газетой, говорил:

— Это, товарищи, воззвание Самарского ревкома, а подписал его товарищ Куйбышев! Международная контра у ворот. Все, кому дорога Советская власть, — направляйтесь в клуб большевиков, там формируются красногвардейские отряды…

— Это Белый дом, что ли, бывший губернаторский? — спросил Захар.

— Белый-то он и этот белый, по только не губернаторский, а пролетарский. Близко, за углом на Заводской.

— Это — где был ревком?

— Ревком и есть. Там все теперь: и ревком, и губком партии, и городской исполком.

— А губернский исполком остался в Белом доме?

— Дался тебе Белый дом! — вдруг обозлился оратор. — Ты что — эсер, что ли, губисполком поминаешь. Разогнали мы этих предателей после анархо-максималистского мятежа.

Захар подхватил торбочку. Дойдя до угла, свернул налево и сразу увидел строй красногвардейцев. Отряд тронулся по Заводской в сторону заколоченного досками памятника Александру Второму.

«Наверно, за Самарку. Неужели враг так близко?!» — подумал Захар и поспешил наверх по лестнице. Коридор кишел народом. Захар спросил про Воробьева. Ему указали на ближайшую дверь. Рывком открыв ее, Захар остановился, удивленный: в комнате было накурено, людно и шумно. Воробьев посмотрел на Захара воспаленными от бессонницы глазами, кивнул ему и указал рукой на свободную табуретку.

— Попал в самый раз, — шепнул он погодя. — Тут есть и твои старые друзья.

Захар внимательно осмотрелся и вдруг увидел Семена. Он сидел в дальнем углу и глаз не спускал с одного из спорщиков. Черноволосый человек рядом с Семеном поднял голову, взглянул на Захара, равнодушно отвернулся. «Не узнал, не узнал меня Тимкки! — подумал Захар. — Ну да, бороды нет. Не мудрено. Да, конечно же, это он, Кояш-Тимкки, товарищ Авандеев!»

Молодой человек, приоткрыв дверь, но не входя, громко назвал две фамилии. Воробьев задержал его вопросом:

— Скажите, Валериан Владимирович по освободился? Тут все — к нему. Есть и прибывшие от Блюхера.

— Занят Валериан Владимирович! О посланцах Блюхера он знает.

Семен случайно бросил взгляд на Захара и, узнав его, толкнул соседа, показал глазами:

— Посмотри, Тимофей Степаныч?

В дверях появился работник совнархоза Бабаев и крикнул с порога:

— Срочно, еще одного человека, товарищ Воробьев! Прибыл из Уфы товарищ Подвойский. Звонил сюда, просит прислать на вокзал пятнадцать надежных коммунистов.

— Здесь все к Куйбышеву, Алексей Яковлевич. Да и я жду своего часа. Вот разве… — и Воробьев взглянул на Захара.

— Я готов! — Захар вскочил.

— A-а, дружище Тайманкин, — узнал его Бабаев. — Пошли. Ты и будешь пятнадцатым.