— Откуда ты это знаешь?!

Румаш рассказал о завтраке в лесу с Ятросовым, о встрече с двумя чувашами, которые, не подозревая, что Румаш их понимает, после его слов о проехавших карателях выразили уверенность, что ночь будет спокойной.

Верук попросила описать наружность обоих.

— Этот — повыше, мой муж, — сказала она обрадованно. — Когда совсем стемнеет, придет за провизией — вот и познакомитесь!

Так судьбе было угодно указать Румашу кратчайший путь на Вильитрав.

…Румаш дня два жил на острове, окруженном непроходимым для чужаков болотом. Он не спешил назвать себя и открывать свои намерения людям. Приняли его приход «лесные люди» довольно безразлично, а он исподволь изучал их, да и сам ловил на себе порой пытливые взгляды.

Тайно, в мечтах, он уже создал «маленький ревком» на острове и открылся только Шур-Праганю и Лариону Дятлову. Остальные лесные люди ничего не знали и считали призывника-недоросля родственником Шур-Праганя — рядовым среди рядовых. Никто даже и подумать не мог, что этот невысокий парнишка скоро станет их строгим и решительным командиром.

Итак, о том, что Румаш на Вильитраве, Верук от Тражука скрыла. Но и Румаш не сразу узнал, что Тражук — в Ягали.

Румаш решил, что обитателей Вильитрава надо как-то объединить, вели они себя разобщенно и никаких целей перед собой, кроме сохранения собственной жизни, похоже, не ставили. Как слить воедино разных людей без совета более опытных людей, Румаш не знал.

Вместо мужа Верук Шур-Праганя Румаш отправился в Ягаль — за пропитанием. Он хотел, встретившись со свекром Верук, попросить его тоже съездить «полечиться» к Ятросову в Вязовку, чтобы позднее получить указание — как быть с беглецами Вильитрава.

Румаш ломал голову — как подступиться к этому свекру, не выдавая себя и не подводя Ятросова.

У овина на опушке леса, где обычно Верук встречала мужа, Румаш вместо сестры, которую думал увидеть, заметил при слабом свете луны какого-то молодца.

Это был тоже ничего не подозревающий Тражук.

Радостные, Тражук и Румаш потискали друг друга, покувыркались в соломе, соблюдая необходимую тишину. Тражук не успел всласть нарадоваться неожиданной встречей, Румаш заторопился в обратный путь и разочаровал этим своего истосковавшегося приятеля.

— Ты, конечно, мечтаешь уйти со мной на Вильитрав? — тихо спросил его Румаш. — Нет, нам надо сейчас расстаться. Ты отправишься все-таки в Вязовку, будешь связным между Вязовкой и Ягали. Мне не надо к родственнику Верук теперь обращаться. Сам понимаешь, какая удача! Ведь в посторонних нельзя быть полностью уверенным! Пусть ревком тебе укажет место для перевода людей. Все, что там узнаешь, передашь на словах Верук. Никаких записок! Все запомни. Понял?

Понять-то Тражук понял. Но как же так?! Лица друга в темноте как следует не видел, в глаза не посмотрел. Даже платочек, вышитый Уксинэ, не смог показать.

Анук, дочь Ятросова, прежде, можно сказать, и не замечала, когда приезжал отец в Чулзирму, когда уезжал в свою Вязовку.

Отец не очень-то беспокоился за дочку. Никакой нежности они друг к другу не проявляли. Но на этот раз с Анук творилось нечто необычное: увидев отца, она разволновалась и даже всплакнула, рассказала, как каратели избивали и мучили тут Шатра Микки и Палли.

Отец не только удивился, но и обрадовался чувствительности Анук. Если она так горюет о достойных людях, которых оскорбили, он может ей доверять и кое в чем открыться.

— Не плачь, Анук, — он неумело погладил молодую женщину по волосам. — Оба выздоровели. Микки просил передать тебе привет. Кланяется тебе и еще один человек, брательник Заманы-Тимрука, знаешь кто, поди…

— Пропади земля пропадом! — обрадованно крикнула Анук, только что обливавшаяся горькими слезами. — Ты, атте, выходит, знаешь, где они? Сейчас же побегу и обрадую Праски и тетю Хвеклэ…

— Уймись, сорока-белобока! Молчи, забудь, ни с кем не разговаривай! А Ермишкэ я сам скажу, когда можно будет.

Анук поняла, что тут скрывается нечто важное, переменила разговор, принялась сокрушаться о пропавшем Тражуке:

— Загубил Павел пичче бедолагу! В самое страшное время послал на своем жеребце в город… Исчез парень вместе с конем. Ни слуху ни духу!

— Бог но выдаст, свинья не съест, — многозначительно, но не очень понятно изрек учитель и достал из своей сумки с лекарствами затейливо сложенную бумажку, подал ее Анук. — Почтальоном сделал меня твой Тражук, — сказал он окаменевшей от удивления дочери. — Тражук просил доставить это письмецо в Сухоречку Оле Чернышевой. Я думаю, ты лучше меня выполнишь его поручение. А я пойду к Павлу, соскучился без друга. Давно не видел…

Сбитая с толку Анук решила ни о чем больше не расспрашивать. Из дома отец и дочь вышли вместе. Ятросов по-стариковски, не спеша поплелся на Малдыгас, а Анук помчалась в Заречье: «Обрадую хоть молодую майру».

Анук несли крылья собственной радости — «Привет от брательника Заманы-Тимрука».

…Ай, и запуталось же все в клубок! Не поймешь. Поп в церкви совсем растерялся — не знает, кого славословить. Одно время он с амвона провозглашал:

— Побе-еды… Христолюбивому воинству!

А теперь у России, можно сказать, нет никакого воинства. Армии нет, а сражений много. Бьются не с внешними врагами Родины, а свои друг против друга поднялись.

Даже родичи перегрызлись и стали враждовать. Назар преследует Симуна, грозится повесить. Прибыв в Чулзирму, Назар все домашние дела переворошил. Мурзабаю пришлось свою любимую дочь Уксинэ выдать замуж без соблюдения пышных обрядов. Невесть как только теперь сложилась жизнь Уксинэ! Должно быть, не слишком-то счастливо, при встречах на улице не обмолвится даже словом. А к Смоляковым Мурзабай не ходит. Поспешил… Испугавшись родного сына, загубил жизнь любимой дочери.

А Назар даже из Таллов не заехал в Чулзирму. Правдами, неправдами сбежал от красных и тут же умчался в город. Наверно, и в Таллах немало фальшиных, прислуживающих карателям.

Позже Павел Мурзабай допустил еще оплошность. Чего ради, зачем послал Тражука в город, старый дурак, остолоп? Ладно бы еще, если малый живым остался. А уж позарясь на жеребца, белые небось его посадили… Да и расстрелять могли Назаровы прислужники…

«Тимук тогда, видать, схитрил. Не хотелось во время этой смуты охать в город… Больным сказался, ишь какие нежности! Ей-богу, если, на свое счастье, Тражук вернется, то в первый же день к себе домой приглашу, в зятья приму! Пусть род Мурзабая соединится с родом Сибадо-Михали, обновится, новые корни пустит…»

Павел Мурзабай опять сегодня с утра дома один, и вот сидит-мучается всякими думами. Он зарок дал больше не пить, а снова подошел к буфету. И бутылка с самогоном, можно подумать, сама на стол перескочила.

«Пропустить рюмочку или повременить? Ладно уж, выпью, и — стопка будет последней. В это тяжелое время хмель еще пуще мутит мозги».

Так думал Мурзабай, наполняя стакан самогоном.

Пропустив вторую стопку, он уже смотрел на дело иначе: «А ведь если не пить — тоска. Опять же, в это смутное время — не пить невозможно». И после того как стало ясно, что трезвым жить непосильно, третья стопка наполнилась сама. Лишь бы начать пить, — объяснение найдется! Опрокинув третью стопку, хозяин закурлыкал какую-то песню, в это время неожиданно постучали в дверь.

— Мир дому сему. Меня не хватало, Павел Иваныч! — сказал гость, перешагивая через порог.

Хозяин, привыкший ничему не удивляться, несколько мгновений сидел, вытаращив глаза. Соскочил с места, неловко повалив стул, вытер тыльной стороной ладони вдруг помутневшие от слез глаза и, забыв всю свою важность, выскочил на середину комнаты.

— С каких небес спустился ты, друг мой, единственныii любимый друг Хрулкки, уважаемый Фрол Тимофеевич! А утверждаешь — бога нет. Неверно это, есть он, существует. Только он ведает: ты для меня на свете — самый дорогой сейчас человек… Самый нужный.

По приглашению хозяина гость подсел к столу. И ему пришлось осушить одну стопку.