Да и без устранения Елизаветы путем убийства или захвата в плен испанская оккупация одного только Кента обернулась бы весьма далеко идущими последствиями. Герцог Парма мог воспользоваться своим преимуществом для того, чтобы вырвать у правительства Тюдоров, устрашенного нашествием, а также восстаниями в Ирландии и на севере страны, существенные уступки. Прекращение преследования католиков повлекло бы за собой рост числа приверженцев Римской церкви. Заморским экспедициям «морских волков», вроде сэра Фрэнсиса Дрейка, тоже пришел бы конец — что оставило бы северную Америку в сфере влияния Испании (тем паче что католические миссионеры уже начинали проникать из Флориды в Виргинию). Наконец, англичанам пришлось бы уйти из Нидерландов, предоставив голландцев их собственной судьбе.
Меж тем в Нидерландской республике уже громко заявила о себе партия мира. Хотя большинство политических лидеров Голландии и Зеландии решительно противились переговорам с Испанией, в некоторых городах наметился раскол, а соседние провинции, вынесшие на своих плечах главные тяготы войны, все чаще высказывались за заключение договора. По словам одного из послов Елизаветы в Нидерландах, «содружество Соединенных Провинций состоит из представителей множества партий и религий, а именно: протестантов, пуритан, анабаптистов и испанских клевретов, которых совсем немало. Скорее всего, следует ожидать распада на пять частей, причем протестанты и пуритане вместе едва ли составят и одну часть из пяти. При этом, — продолжал посол, — только протестанты и пуритане последовательно стояли за продолжение войны. Если бы нашествие на Англию увенчалось успехом и молодая республика осталась одна противостоять всей мощи Филиппа, давление сторонников компромисса, скорее всего, было бы непреодолимым».
Не имея необходимости содержать дорогостоящую армию в Нидерландах, Испания, в полном соответствии с версией Кейта Робертса, получила бы возможность усилить свое присутствие в других частях Европы и мира. Изгнание гугенотов из Франции и возвращение в лоно Рима многих впавших было в лютеранство земель Германии произошло бы не в XVII веке, а несколькими десятилетиями раньше. Обретя уверенность и опираясь на поддержку Габсбургов, церковь покончила бы с протестантизмом в Европе. Продолжающаяся экспансия Испании и Португалии за морем сопровождалась бы их взаимным сближением и в итоге привело бы к созданию Иберийской империи — воистину мировой державы под скипетром преемников Филиппа II.
* * *
Но вправду ли это справедливо? На всякого, кто пытается сконструировать альтернативную модель истории, накладываются два ограничения: «правило минимального воздействия», сводящееся к тому, что реально имевшую место последовательность событий можно дополнять лишь самыми малыми и наиболее вероятными изменениями, и «контрафакт второго порядка» (подтверждение созданной модели через некоторое время). В рассматриваемом нами случае представляется возможным представить, что пущенные англичанами ночью 7 августа 1588 года брандеры не обязательно должны были расстроить боевой порядок Армады, к примеру, испанцы вполне могли их перехватить и оттащить от своих кораблей. В этом случае Медина-Сидония получил бы возможность дождаться Парму, и уже ничто не помешало бы переправе испанской армии через пролив. Строя такую модель событий, мы допускаем лишь «минимальное переписывание» истории.
Трудно предположить, что Филипп Второй, одержав победу, проявил бы благоразумие и умеренность: он жил в Англии в 1550-х годах (в качестве супруга Марии Тюдор) и во всем, касающемся этой страны, считал себя не просто знатоком, но знатоком, вдохновляемым свыше. «Я могу предоставить лучшие сведения и дать лучший совет относительно этого королевства, его дел и его народа, чем кто-либо иной», — сказал он как-то раз римскому папе. Такая сверхубежденность объясняет то, почему он стремился лично руководить всеми деталями кампании — начиная с разработки генерального плана, в который Филипп неосмотрительно включил соединение флота из Испании с армией из Фландрии, разделенных тысячами миль соленой воды. Он отказывал кому бы то ни было, будь то советник, генерал или адмирал, в праве усомниться в совершенстве и мудрости его Великой Стратегии. Не слушая советов, он твердил: «Положитесь на меня, как на человека, обладающего полной информацией о нынешнем состоянии дел во всех областях». Какие бы препятствия не угрожали его затее, Филипп настаивал на том, что Господь сотворит чудо. Так, когда в июне 1588 года внезапно поднявшийся ветер загнал эскадру назад вскоре после выхода из порта, и Медина-Сидония усмотрел в этом дурное предзнаменование, Филипп укорил герцога, заявив: «Будь эта война несправедливой, мы могли бы счесть бурю за знак, посланный Господом, дабы не творилось противное Его воле. Но коль скоро она справедлива, невозможно поверить, чтобы Он не возжелал ее. Скорее следует думать, что Он отметил нас своим вниманием, даровав более милости, нежели мы могли надеяться. Я посвятил этот поход Всевышнему... Соберись с духом, и выполняй свой долг».
В своей безграничной самонадеянности Филипп настаивал на том, чтобы Армада отправлялась в Кале как можно быстрее, не дожидаясь подтверждения готовности фландрской армии. Похоже, он просто не верил, что корабли голландцев и англичан, курсировавшие в проливе, смогут помешать Медина-Сидонии продвигаться на соединение и координировать с королем все свои действия с помощью депеш. Тех, кто осмеливался рекомендовать ему не торопиться и проявить осторожность, ожидали язвительные королевские упреки.
Нет никаких оснований полагать, что успех вторжения в юго-восточную Англию уменьшил бы желание Филиппа совать нос не в свое дело. Скорее всего, он попытался бы осуществить непосредственное руководство дальнейшей операцией, требуя, чтобы по всем мало-мальским вопросам военачальники обращались к нему. (При том, что сам он оставался в Испании, в двух-трех неделях плавания). Вероятно, Филипп потребовал бы от Пармы не поисков компромисса, а полной победы — точно так же, как после каждой успешной операции он отказывался от переговоров с голландцами, истощая в результате свои ресурсы. А случись испанцам увязнуть в Англии, это повлекло бы за собой, с одной стороны, активизацию голландских повстанцев, с другой — ухудшение положения французских католиков. Расходы Испании продолжали бы возрастать, подталкивая страну к банкротству. Впрочем, в 1596 году королевскому казначейству и в действительности пришлось остановить все выплаты по векселям.
После смерти Филиппа в 1598 году (в возрасте 71 года) власть унаследовал его единственный оставшийся в живых сын — Филипп III. Отсутствие старшего, более зрелого и опытного претендента, возможно, объяснялось тем, что наследственность испанских Габсбургов была испорчена продолжавшимися не одно поколение близкородственными браками. Старший сын Филиппа, дон Карлос, заключенный в темницу из-за психической ненормальности, мог похвастаться лишь шестью прапрадедами (и прапрабабками) вместо шестнадцати! Генофонд его сводного брата, короля Филиппа III, был не намного лучше: его мать, Анна Австрийская, доводилась своему мужу Филиппу II племянницей и кузиной. Эндогамия — или, как могли бы сказать враги династии, инцест — проистекал из желания объединять наследственные владения и не допускать их дробления. Упомянутый выше дон Карлос был потомком браков между представителями трех поколений правящих династий Испании и Португалии. При всей своей внешней успешности (в 1580 году два королевства объединились) такая политика таила в себе семя саморазрушения. Неудивительно, что спустя еще два поколения эндогамных браков испанские Габсбурги попросту вымерли! Покорение Англии не могло улучшить генофонд испанского правящего дома, а значит, преемникам Филиппа Второго просто-напросто досталось бы больше земель, которые все равно пришлось бы вскоре потерять. Контрафакт второго порядка наводит на мысль, что даже при условии полного успеха Армады, мировая гегемония Испании не продлилась бы долго.
