Пусть те и являлись варварами, однако их предводитель, Фритигерн, обладал чутьем, позволившим ему выявить слабые места противника ничуть не хуже, чем это удавалось Валенту. Император бросил своих воинов в бой голодными и усталыми, не дав отдохнуть после нелегкого восьмимильного броска по пересеченной местности (в условиях обычной для того времени года жары в 100 градусов по Фаренгейту[111]). Для вестготов, укрывавшихся в своем стане за кольцом повозок, нападение оказалось неожиданным, но хорошо отдохнувшие готские воины сумели организовать оборону. Ловкий кавалерийский маневр привел к тому, что легионеры оказались прижатыми к готским повозкам, после чего начался разгром. «Готские всадники мчались со скоростью ударяющей с небес молнии, сокрушая все на пути своей бешеной скачки», — писал о готской конной атаке Аммиан Марцеллин.
Римляне, подвергшиеся последовательным конным ударам по обоим флангам, сгрудились плотной массой, и тут на них обрушилась готская пехота. По оценкам современников, в бою полегло две трети римского войска, в том числе тридцать пять высших военачальников и, самое страшное, сам император. Адрианопольская катастрофа кажется еще более горестной оттого, что ее вполне можно было избежать. Если бы Валент дождался подкрепления или просто дал своим солдатам отдохнуть перед боем, все могло закончиться по-иному. К тому же не стоит недооценивать и роль простых случайностей. Вестготская конница прибыла на поле боя в последнюю минуту, и задержись всадники в пути подольше, победа варваров стала бы невозможной. Прекрасно понимавший это Фритигерн старался потянуть время, посылая к римлянам парламентеров. Теоретически, римское командование могло согласиться на переговоры, и при благоприятном их исходе вовсе избежать сражения. Но, по некоторым сведениям, войска завязали битву, не дожидаясь приказа. Если так, то судьбу Римской империи, возможно, определила недисциплинированность и несдержанность простых солдат.
Воодушевленные победой, вестготы стали хозяевами положения на Балканах, в то время как Рим, потери которого составили от двадцати до двадцати пяти тысяч человек, испытывал нехватку людских ресурсов. Недаром, по словам Амбросия Миланского, известие об адрианопольской бойне было воспринято как сообщение о «гибели мира». Правда, ни мир, ни даже Рим еще не погибли, но будущее показало, что империя утратила присущую ей ранее способность переживать поражения и восстанавливать былую мощь. Не имея сил для уничтожения готов, Рим был вынужден позволить им обосноваться в пределах империи, отдав земли южнее Дуная (на территории современной Болгарии). На сей раз не шло и речи о разоружении. Формально вестготы находились на службе у империи. В действительности они создали собственное государство, независимое от Рима и нередко соперничавшее с ним. Так, в 390-х гг. вестготы разграбили Балканы и Грецию, а в начале V в. проделали то же самое и с Италией. Апогей несчастий пришелся на 410 г., когда вестготы, ведомые агрессивным и своевольным вождем Аларихом, захватили Рим и подвергли город трехдневному разграблению. Судьба «столицы мира» наглядно продемонстрировала, что ждет распадающуюся на глазах империю.
Но почему же в самом начале, когда Рим еще обладал немалыми военными возможностями, готы были беспрепятственно допущены во владения империи? Во-первых, Рим нуждался в солдатах и римские политики верили, что сумеют приручить варваров. Во-вторых, во всяком случае по мнению Роджера Коллинза, тут сыграли роль и пораженческие настроения. Для многих римлян Адрианополь явился неопровержимым доказательством неспособности империи решить проблему варварского натиска. На протяжении десятилетия с 395 по 405 г. римские войска четырежды вступали в бой с вестготами, четырежды побеждали и каждый раз позволяли врагам и их предводителю Алариху спастись бегством. Варвары собирались с силами и возобновляли боевые действия. Естественно, возникает вопрос, не стал ли Адрианополь для римлян тем же, что и Верден 1916 г. для французов? Не в военном аспекте, ибо битву под Верденом Франция выиграла, но прежде всего в психологическом. Кровопролитное сражение отрицательно сказалось на людских ресурсах и привело к ослаблению боевого духа французов на целое поколение.
Через тридцать лет после Адрианополя вестготы Алариха вторглись в Италию, разграбили Рим и осели в Галлии и Испании. Между тем именно ради защиты Италии Рим отозвал легионы из Британии, практически отдав эту провинцию во власть других варварских племен. К 407 г. Британия отпала от Рима, а на протяжении жизни всего одного поколения независимость обрели и многие земли в Галлии, Испании и Северной Африке. Положение наемных варварских отрядов в империи столь упрочилось, что в 476 г. вождь наемников Одоакр практически беспрепятственно низложил последнего императора Запада Ромула Августула (475 — 476 гг.), чья власть была не более чем фикцией.
Могло ли все сложиться иначе? По мнению Артура Фертилла — да, если бы битва при Адрианополе закончилась с прямо противоположным результатом. Если бы готы были разгромлены, а две трети их войска во главе с Фритигерном погибли. Разумеется, это не. устранило бы опасность, ибо близ рубежей империи хватало варваров, желавших поживиться за счет богатого соседа. Но, во всяком случае, Рим получил бы возможность собраться с силами. Более того, такой исход мог бы придать правящей элите импульс для проведения военных и политических реформ, необходимых для спасения империи. Победный исход сделал бы битву при Адрианополе не римским Верденом, а толчком к обретению уверенности в себе, каким явилось для Англии поражение «Непобедимой Армады».
Но что, если бы Римская империя уцелела[112]? Что если бы она оправилась от кризиса 376 — 476 гг., как оправилась ранее от кризиса 188 — 284 гг.? Подобно Китаю, Рим продолжал бы быть могущественной державой, властвующей над огромной территорией. Объединив ресурсы, Византия и Западная Европа, возможно, смогли бы победить в VII в. мусульман и превратить Средиземное море во внутреннее христианское озеро. Славянам и германцам пришлось бы довольствоваться своими исконными владениями за Дунаем и Рейном, хотя не исключено, что власть Рима распространилась бы и туда. Вне всякого сомнения, не обошлось бы без периодов упадка и опустошительных вторжений, какие испытывал, например, Китай. Но каждый раз империя восставала бы из пепла, а быть может, смогла бы и расширить свои пределы, раскинувшись от Месопотамии до Марокко, от Британии до Эльбы, Вислы и — кто знает? — даже до Днепра.
Европа, говорящая на латыни[113], управляемая из единого центра в Италии, безусловно, являлась бы более стабильным и упорядоченным сообществом по сравнению с королевствами необразованных и драчливых варваров, возникшими на развалинах Западной Империи. Стоявший во главе этой державы император обладал бы безграничной властью и был бы окружен не меньшим почитанием, нежели «Сын Неба» в Китае. Зато в таком государстве не нашлось бы места ни феодализму, ни рыцарству, ни Великой Хартии Вольностей, ни представлению о праве народа на восстание и, само собой, никаким парламентам.
Римский мир был бы христианским, но само христианство, вполне возможно, отличалось бы от такового в нашем нынешнем понимании. Рим остался бы центром католической, то есть всемирной, церкви. Но папа (будь в этом случае у римского епископа столь высокий титул) пребывал бы в такой же зависимости от «Защитника Веры», то есть императора, в какой находился от государя Византии патриарх Константинопольский. Никакой папа не смог бы заставить римского императора стоять на коленях в снегу у его ворот, к чему в 1078 г. в Каноссе папа Григорий VII принудил германского монарха Генриха IV. История обошлась бы без борьбы духовной и светской власти, без возникновения папского государства и без протестантской Реформации. Даже доведись Мартину Лютеру все же написать свои «Девяносто пять тезисов», он написал бы их на родном латинском языке и произнес бы на исполнительном заседании церковного совета. И если бы это событие не позабавило императора, проповедник был бы брошен на съедение львам. Властители Рима не отличались терпимостью к инакомыслию.
