«Я шел молитвенно и тихо…»[72] Я шел молитвенно и тихо По улице, среди людей, Среди веселья и шумихи, В тумане горести моей… В руке, завернутый в бумагу, Повис чудовищный предмет… Я шел, не прибавляя шагу, — Так много дней, так много лет… Я нес… О, пощади… Не крепок Весь этот мир и я с тобой… Я лика умершего слепок, Бездушный оттиск нес домой. Так. Это все, что мне от друга Осталось на земле хранить. О, пальцы, скрюченные туго, Вам — тяжести не уронить… …Вот так когда-нибудь, возможно, Уродливую смерть кляня, Трусливо, трепетно, тревожно Закроют гипсом и меня… И ты по улице шумливой Пройдешь по улице и ты, Держа в руке тугой, тоскливой Мои последние черты. «В мире обещанном…»[73] В мире обещанном Тихо помешанным Стану бродить… Музыку рая Лира земная Будет глушить. Ангелы сонные, Странными звонами Потрясены, Стройтесь рядами За облаками… Кончены сны… Тени нетленные, Я чрез вселенную Вас поведу — К трудной юдоли, В мутное поле, К миру в бреду. Мирные гении, Вам — откровение — Зрите во мгле: Вот мое дело, Вот мое тело… Он на земле… Вот Его тело, Вот Его дело В свете и мгле. «Я провожал медлительный поток…»[74] Я провожал медлительный поток. Я шел по берегу, не отставая… Мне думалось — ну вот, и я потек Туда, за небосклон, до края… Как время, как река, как речь — Земное усыпительное слово — О, как отрадно было — в мире течь Средь мира сонного, полуживого… Звезда какая-то, других светлей, Упала в воду и плыла за мною… Ей тоже, верно, надоело ей Высокое предательство покоя. Но, Господи, ужель всему предел, Предел всему — отпущенные силы?.. Я так устал! И я отстал и сел На камень теплый, неподвижный, милый… Мне захотелось снова, как всегда, Быть в созерцании неторопливом… А там, в воде остановясь, звезда Сочувственно со мной заговорила… Фальшивомонетчик[75]
Избирает он путь особый, Умудряется, наконец, Он, старый жулик трущобы, Плавить олово и свинец… Вычеканивает монету — Золото, серебро… И пускает ее по свету, Наживает свое добро. Глупый жулик, ты отуманен. Ожидаешь напрасно мзду… Золоту — проба о камень, Как любви — о беду. Тупо стукнет твоя монета В обвинительный оселок… Так в поэме у лже-поэта Тупозвучна неправда строк. «Бывает, ночью грозовой…»[76] Бывает, ночью грозовой, Средь рокотанья громового Какой-то голос надо мной Произнесет глухое слово. И, не докончив, улетит… И вот среди ночного бденья Душа взволнованно хранит Ее коснувшееся пенье. Ей радость новая дана, Небес прислужнице опальной… И возрождается она Для святости первоначальной. «Мы зреем скупо, холодея…»[77] Мы зреем скупо, холодея На неуступчивой земле… Высокая Твоя затея Тебе подобия — во мгле… Мир неустойчив, груб и страшен — Вверху — зенит, внизу — надир… С высокомерных наших башен Как жутко видеть этот мир! В ногах свинец, но рвутся в небо Пустые головы людей, И от евангельского хлеба Душе и горше и светлей… И мы в игре Твоей жестокой То Ванькой-Встанькой — наповал, То подымаем вдруг высоко Лица румяного овал… Так в гармоничном этом строе, Качаясь вверх, шатаясь вниз, Сплетает бытие двойное Земную тень с крылами риз… Подводный оскал[78] На грани скал волна бежит, На скалах человек сидит, Мечту лаская об улове, Он сети держит наготове… О, рыболов, туда не надо, Уйди, покуда сердце радо, Беги, беги, иль будет худо… Там, под водой, — такое чудо… Там, у скалы, на дне прохладном, Пугая рыб оскалом жадным, Уродство жалкое лежит, Живому гибелью грозит. Там для другого место лова — Для трупа старика благого… Вот он на лодочке плывет, Кривя свой опустевший рот. И веслами над миром чертит… Там труд ему, а не забава… Лишь он искать имеет право Свою потерю, свой предмет, Которому названья нет, Которому, ах, нет названья… Как по воде он шарит палкой Внимательно, с улыбкой жалкой… Беззуб, беззлобен, как он свят… Глаза растерянно горят Огнем любви и состраданья… Что шепчет он? Не слышно слов… Уйди оттуда, рыболов… вернуться Я шел молитвенно и тихо. В СэБЛ стихотворение не датировано, но в АБЛ хранится его машинописный вариант (с единственным отличием — в 4-й строфе в третьем стихе: «О пальцы, связанные туго»), датированный 10/XII <19>28. В стихотворении рассказывается о том, как Луцкий нес посмертную маску Сергея Андреевича Иванова (см. о нем прим. 24 к вступительной статье). Возможно, посмертная маска была использована С. Луцкой, женой поэта, для работы над бюстом Иванова (в настоящее время находится в Тургеневской библиотеке в Париже). вернуться В мире обещанном. В СэБЛ датировано 23/II <19>29. вернуться Я провожал медлительный поток. В СэБЛ датировано 23/VI <19>28. вернуться Фальшивомонетчик. В СэБЛ датировано 23/III <19>29. вернуться Бывает, ночью грозовой. В СэБЛ датировано 12/X <19>28. Мать Луцкого — Клара (Хая) Самойловна Луцкая (урожд. Гассох, 1872–1962). Возможным поэтическим импульсом этого стихотворения является «Душа грустит о небесах…» (1919) С. Есенина, к которому Луцкий питал устойчивую творческую симпатию. вернуться Мы зреем скупо, холодея. В СэБЛ датировано 24/X <19>28. Надир — точка, оппозиционная зениту (ту же оппозицию надира и зенита см. в стихах других эмигрантских поэтов — «На мраморе среди зеленых вод…» Б. Поплавского: «Сошло в надир созвездие живых» (сб. «В венке из воска», 1938), «Городской пейзаж» Евгения Кискевича: «В зените тучи дыбятся гурьбою,/ В надире — двор булыжный», («Современные Записки», 1938, LXVII, стр. 154) или «Пейзаж» (1948) Е. Рубисовой: «На земле осколки стекла, как звезды./ Весь в алмазах, блещет пустырь./ Две реки, неразлучные сестры — / Дни и Ночи — текут в надир»). Евангельский хлеб — судя по контексту, имеется в виду ответ Христа дьяволу: «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящих из уст Божиих» (Матф. 4:4), хотя выражение это не является собственно евангельским, см.: Втор.8:3; отзвук той же библейской сентенции слышится в стихотворении Луцкого «Уходят лучшие… И с каждым днем…»: «Как не сказать Творцу — благодарю — / Душа живет, и не мечтой о хлебе». Бытие двойное — реминисценция из «О вещая душа моя…» (1855) Ф. Тютчева. вернуться Подводный оскал. В СэБЛ датировано 10/XII <19>27. Возможно, сюжет стихотворения подсказан пушкинской «Русалкой»: поиски стариком-отцом утонувшей дочери. |
