Мы завершили полный круг метаний и возвращаемся Московскому Совещанию Керенского, к Предпарламенту — предшественнику Учр<едительного> Собр<ания>. Да только демократический чистый блок может быть угрозой большевикам. И если Балахович[250], Пермикин[251], Савинков[252] и другие продолжают свои авантюры — tant pis pour eux et pour la patrie!..[253] Тяжелой, кровавой ценой куплено было осознание этой истины… Да будет это страшным уроком и последним. Я верю свято и непоколебимо, что большевизм будет взорван изнутри русским народом, демократией, пусть ослабленной и окровавленной, но сильной своим нравом, страшной своим гневом… И если не скоро еще это случится, то все-таки придет время — это будет, тогда когда совсем переполнится чаша терпения народного, тогда когда совсем развеются «чары» большевистских мессий в глазах обманутых масс. Это будет, будет, и этому надо помогать. А всему прочему Аминь!.. Как себя чувствуешь теперь, родная моя? Воображаю, как у Вас там все кипит в Париже! У меня все по-старому, первая часть моей статьи уже напечатана, на будущей неделе выйдет и вторая[254]. Над машиной своей все работаю, не разочаровался, но должен победить еще много практических трудностей. Написал письма нескольким профессорам физики, прося дать мне сведения точные о свойствах одного элемента (selenium), который поможет мне легко разрешить задачу, и жду ответов. Будь здорова, родная моя. Крепко тебя и милого С<ергея> А<ндреевича>[255] целую. В<аш> Сема. Письмо Б.Б. Сосинскому[256] Дорогой Бронислав Брониславович, Я глубоко сожалею обо всем происшедшем на вечере[257] и считаю своим моральным долгом объяснить Вам свое поведение. Сделаю это по пунктам — для ясности[258]. 1. Я продолжаю думать, что на официальном собрании Союза давать слово отдельным лицам (даже членам Союза) по поводу дел, в которых Союз, как организация, не участвует, — нельзя. Это может принесть только вред Союзу и развалить его. Ведь наш Союз идейно ничем не связан, мы — организация профессиональная. Литературные и политические идеи и симпатии наших членов самые разнообразные. Нас ругают и справа и слева. Если желать, чтобы Союз продолжал свое существование, то не надо подавать поводов к нареканиям ни с чьей стороны. Поэтому я и старался «уговорить» Вас. 2. Моя вина — в том, что я не предложил Вам выступить после офиц<иальной> части вечера. Я должен был предложить Правлению продлить перерыв и удалиться с Вами на совещание. На этом совещании мы могли бы решить, что Вы выступите после закрытия собрания. Тогда и Союз остался бы вне инцидента, и Вы получили бы удовлетворение. Не сделал я этого и оттого, что было уже поздно — Берт уже был посвящен Ладинским[259] в Ваше намерение, и оттого, что — растерялся. 3. Вообще Берт в это дело не должен был вмешиваться и не должен был знать о Вашем намерении. Хозяином помещения до 11 является Союз. Ошибка Ладинского привела к печальной сцене. 4. Поведение Берта было возмутительным. Я должен был постараться успокоить его и не сделал этого (повторяю моя вина — растерялся). Я говорю только о себе, но виновато, конечно, все Правление и гл<авным> об<разом> Ладинский. 5. Заявление Ладинского о полиции — совершенно недопустимо. Я объясняю это его горячностью и нервностью, но считаю это непростительным.
6. Переходя к сущности Вашего выступления, заявляю, что «Верст» я еще не читал. О них читал много нехорошего, но на веру принимать это не могу[260]. Во всяком случае, как ни относиться к журналу и к его сотрудникам, но такая критика, как та, что была в «Нов<ом> Доме» — груба, некультурна и недопустима. От нее несет отвратительным запахом литературной «кухни», литературного болота[261]. Тем более недопустима она по отношению к женщине и высоко-талантливой поэтессе[262]. Прошу Вас, если можете, передать мое искреннее сочувствие Марине Ивановне <Цветаевой> и Алексею Михайловичу[263] и выражение моего глубокого к ним уважения. Не знаю адреса Марины Ивановны, а то бы сам ей написал. В «Нов<ом> Доме» участвовать я, конечно, не буду. 7. Я считаю, что на мне, как на члене Правления, лежит часть ответственности за отвратительный инцидент (хотя председательствовал не я), и я сегодня же сложил с себя обязанности Секретаря в письме Ладинскому, где излагаю мой взгляд на всю эту историю. Вот приблизительно все, хотя сказать хотелось гораздо больше. У меня в душе остается ужасное воспоминание об этом вечере, о роли Берта, о поведении Правления, о моем собственном. Выражаю Вам еще раз мое глубокое сочувствие и прошу Вас на меня не сердиться. Крепко жму Вашу руку. Ваш С. Луцкий. P.S. Добавлю еще — дружеский упрек — Вам. Почему Вы до вечера не посвятили меня в Ваше намерение? Мы бы заранее все обсудили и никакого скандала не было б, и Вы могли бы сказать публике гораздо больше, чем сказали… Еще раз жму В<ашу> руку. В<аш> С. Луцкий. Письма М.А. и Т.А. Осоргиным[264] Лион, Суббота 11/Х <19>41 Мой дорогой друг, На этой неделе получил от Вас два письма. Первое — обрадовало меня надеждой на близкое выздоровление нашего дорогого друга[265]. Второе — от 26-го сент<ября> — опечалило до слез… Нет, нет, не могу этого допустить… Ну, можно ли иметь такие мысли[266]? Боже мой, дорогой мой Мих<аил> Андр<еевич>, как мне бесконечно больно, что я сейчас не с Вами, не могу Вас обнять, заглянуть в глаза, в самую душу, и заплакать вместе с Вами… Плакать нам есть отчего, да и не нам одним, увы… Мир потонул в слезах и крови, человечество как будто само растоптало свои же собственные святыни и катится ко дну… Но, дорогой мой, верьте, что на дне оно не будет. Это только временное помешательство, человечество не погибнет, не может этого быть. После эпохи всеобщего озверения, придет опять пора возрождения. И я знаю, твердо знаю (и это — единственное, что я знаю), что нельзя сдаваться, надо держаться, надо морально, внутренне сжаться до последнего предела душевного и тогда душа станет твердой и крепкой, к<а>к кристаллик… Да, да «в искушеньях тяжкой кары, перенеся судьбы удары», — и всему человечеству, и каждому человеку в отдельности. Но, Господи, мне ли это говорить Вам? Не Вы ли сами лучше меня и знаете, что мир не может погибнуть, пока у людей — пусть даже у немногих — есть в душе чувства любви и дружбы, добра и красоты? Мне ли напоминать Вам о прекрасном золоторогом олене[267]. Помните? — Вот он бежит через леса, поля, болота… Он немного опередил нас, мы же еле тащимся и влечемся за ним. Как мы отстали от него. И догоним ли когда-нибудь? И какой туман впереди… Но наши глаза и наши сердца устремлены вперед, и мы ни за что не потеряем из виду мелькающие вдали золотые точки рогов… Правда, дорогой мой? Ведь пока это есть в душе (а у Вас это есть в большей степени, чем у других) ничто не потеряно, и все есть, и все будет! Жизнь — неистребима, надежда — непобедима. И есть ли такая сатанинская сила на свете, которая могла бы уничтожить тот чудесный горячий сплав, который соединяет (через века и несмотря на все катастрофы) всех чудаков, мечтателей, поэтов, Дон Кихотов и вообще охотников на оленей? Помните, дорогой мой друг, те незабываемые моменты, которые мы переживали вместе (давно, давно — тому назад…), когда сидели в ложе-бенуаре нашего Северного Театра[268]? Помните музыку Мусоргского? А какая музыка была у нас в душе? Она до сих пор звучит где-то глубоко-глубоко во мне (нет, это не голос Шаляпина, это нечто другое) и когда мне бывает особенно тяжело (а тяжесть у меня страшная — внешнее раздавливает меня, а личное изнутри разрывает на части…) — я тогда вспоминаю и эту музыку, и Ваши восторженные глаза, и все то излучение молодости — настоящей и неувядаемой, которое исходило от Вас и которое только от очень чистых людей может исходить… И тогда мне делается радостно и светло и я думаю: «А вот — есть М<ихаил> А<ндреевич>!»— и многое мне хочется простить жизни за Вас… А Вы говорите — о старости! Вы — самый живой и молодой из всех, кого я знаю и люблю!.. Ну, не стыдно ли, допустимо ли такое? вернуться Станислав Никодимович Балахович (Бей-Булак-Балахович, 1883–1940) служил ротмистром в царской армии, после революции 1917 г. стал красным командиром, но в октябре 1918 г. примкнул со своим отрядом к Белому движению, с которым разорвал в 1919 г. В 1920 г. провозгласил себя атаманом Народной добровольческой армии, подчинявшейся польскому правительству. В то время, когда Луцкий писал это письмо, Балахович предпринял со своей армией поход на советскую территорию (в этом походе участвовал Б. В. Савинков); впоследствии принял польское гражданство, жил в Варшаве, где был убит при немцах. вернуться Михаил Николаевич Пермикин — генерал, участник Белого движения, в 1920 г. командующий Третьей русской армией, которая дислоцировалась в Польше. вернуться Борис Викторович Савинков (1879–1925), эсер, член Боевой террористической организации; товарищ Военного министра во Временном правительстве; после большевистского переворота активный противник советской власти. вернуться Как это прискорбно для них и для родины! (франц.). вернуться Речь идет об одной из статей Луцкого во французских научно-технических изданиях. вернуться Бронислав (Бронислав-Владимир-Рейнгольд) Брониславович Сосинский-Семихат (также: Владимир Сосинский, 1900–1987), прозаик, литературный критик, переводчик, журналист, художник. Родился в семье инженера Б. Э. Сосинского. Участвовал в Белом движении в составе Елизаветградского полка Добровольческой армии. Эмигрировал в Константинополь (1920), где учился в Русском лицее, затем в русской гимназии (Константинополь, позднее — в болгарском городе Шумен), Софийском (1923) и Берлинском университетах. Входил на правах прозаика в литературную группу «4+1» (1923–1924), кроме него, сюда входили четыре поэта: В. Андреев, Г. Венус, С. Либерман и А. Присманова (отсюда и название группы: четыре поэта и один прозаик, см. об этом: Вадим Андреев, «Возвращение в жизнь», Вадим Андреев. «История одного путешествия: Повести» (Москва, 1974), стр. 338; Ксения Рагозина, «„Туманное звено"», в кн. А. Присманова, А. Гингер. «Туманное звено» (Томск, 1999), стр. 8-10; недоумение по поводу названия группы см.: К. Мочульский, «Русская поэзия за границей в 1924 г.», «Временник Общества Друзей Русской Книги. I» (Париж, 1925, стр. 66); Сосинский же был автором предисловия-манифеста «Улыбка на затылке» к сборнику это группы «Мост на ветру» (Берлин, 1924). В марте 1924 г. поселился во Франции, продолжал свою учебу в Сорбонне. Был женат на Ариадне Черновой, дочери В.М. Чернова и О.Е. Колбасиной (две другие дочери Колбасиной, сестры-близнецы Ольга и Наталья, сводные сестры Ариадны, вышли замуж соответственно за поэтов В.Л. Андреева и Д.Г. Резникова). В 1924–1926 гг. сотрудник издательского отдела советского торгпредства в Париже. С 1928 г. входил вместе с Луцким в литературное объединение «Кочевье». После победы в писательском конкурсе, организованном «Последними Новостями», стал корректором, а позднее секретарем редакции «Воля России», где печатал свои произведения, и директором Франко-Славянской типографии в Париже. Выполнял функции литературного секретаря А.М. Ремизова. В 1932 г. вступил в ложу «Северная Звезда». В годы Второй мировой войны записался в Иностранный легион французской армии. В 1940 г. попал в плен, в котором находился около двух лет, после чего ему удалось бежать (Луцкий и другие масоны из ложи «Северная Звезда» принимали живейше участие в снабжении Сосинского продуктами питания и одеждой, см. об этом в письме Луцкого М.А. Осоргину от 11–22 октября 1941 г.). Участник французского Сопротивления. В 1946 г. принял советское гражданство. Работал в стенографическом отделе аппарата ООН (1947–1960). В 1955 г. впервые после отъезда посетил, а в 1960 г. окончательно вернулся в СССР. Автор автобиографических повестей: «Я сызнова живу», «Битва за Францию», «Организация Объединенных Наций», сб. рассказов «В гостях у времени», книги о Несторе Махно, монографии «Hoomage a l’Editeur» об Альбере Спира, см. также частично опубликованные его воспоминания «Конурка» («Вопросы литературы», 1991, июнь). вернуться 6 ноября 1926 г. состоялся литературный вечер «Союза молодых поэтов и писателей». В первом отделении Л.И. Шестов прочитал доклад «Лебединые песни» (о творчестве Гейне и Ибсена), а во втором со своими стихами должны были выступать А. Гингер, А. Ладинский, С. Луцкий и Д. Монашев. Однако на самом вечере произошел инцидент, о котором в заметке «Среди молодых поэтов», подписанной В.Н. (Дм 1926, № 1156, 11 ноября), сообщалось следующее: «В Париже состоялся первый в этом сезоне после летнего затишья вечер Общества молодых писателей и поэтов. Вечер был открыт докладом Льва Шестова. Во время перерыва после доклада сын покойного Леонида Андреева. Вадим Л. Андреев предложил присутствующим немедленно — хотя бы и явочным порядком — обсудить вопрос о журнале «Новый Дом», так как редакция этого журнала состоит из членов «нашего общества», журнал считается близким «нашему обществу», но «мы должны заявить, что с «Новым Домом» не имеем ничего общего». При этом г. Андреев особенно выражал негодование против напечатанной в «Новом Доме» критической статьи Вл. Злобина. После перерыва В. Сосинский потребовал слова, по-видимому, собираясь говорить по поводу журнала. Председатель поэт Ант. Ладинский в этом ему отказал. А после буйных и настойчивых требований Сосинского закрыл собрание. В конце концов г. Сосинский все-таки произнес короткую нервную речь от себя и от имени своих единомышленников. Он заявил, что в «Новом Доме» под видом критики допущены лютые выпады и оскорбления: — Мы клеймим редакцию этого журнала, считаем позорным ее поведение… Пусть эти слова редакция «Нового Дома» примет как публичную пощечину… Со стороны публики неслись возгласы: — Женщина в лице Марины Цветаевой оскорблена… — Алексею Ремизову брошено обвинение в некрофильстве… Чтобы заставить публику разойтись, кое-кто распорядился закрыть электричество». вернуться Луцкий обращается к Сосинскому как член Правления Союза, в которое он вошел за месяц до этого, 10 октября. вернуться Антонин Петрович Ладинский (1896–1961), поэт, прозаик. На этом собрании выполнял роль председательствующего. вернуться Появление журнала «Версты» (под редакцией Д.П. Святополка-Мирского, П. Сувчинского и С. Эфрона, при участии А. Ремизова, М. Цветаевой и Л. Шестова; № 1 вышел в свет в конце июня — начале июля 1926 г.) было встречено эмигрантской критикой, однозначно воспринявшей идеологию «Верст» как просоветскую, резко отрицательно. См. рецензии И. Бунина («Возрождение», 1926, № 429, 5 августа, стр. 3), З. Гиппиус («Последние Новости», 1926, № 1970, 14 августа, стр. 2–3), Г. Адамовича («Звено», 1926, № 186, 22 августа, стр. 1–2), В. Ходасевича («Современные Записки», 1926, XXIX, стр. 433–441). В письме от 16 августа 1926 г. С. Эфрон писал Е. Недзельскому: «“Версты”, как я и ожидал, рвутся на части. Ант. Крайний = Ив. Бунин. «Последние Новости» = «Возрождение». «Дни» единственные прилично ругают. Остальные неприлично и глупо, склоняя сменовеховство на все лады. У Гиппиус старческий «маразм». И эти намеки на советские деньги! Подлецы! Ведь с первой до последней стр<аницы> ясно, что о сменовеховстве ни строки» (цит. по: Анна Саакянц, «Журнал Версты», Новый Журнал, 1991, № 183, стр. 212–213). вернуться В № 1 журнала Новый Дом (редакторы: Н. Берберова, Д. Кнут, Ю. Терапиано и В. Фохт), который вышел в свет в октябре1926 г., была напечатана рецензия Вл. Злобина (стр. 35–37) на № l «Верст». В ней содержалась резко негативная оценка как общей идеологической линии журнала, так и отдельных включенных в него авторов и их произведений. Свое возмущение этой рецензией Сосинский выразил в отзыве на № 1 «Нового Дома», сосредоточившись по существу на ответе рецензенту «Верст» (само имя Злобина в нем не называлось) в «Воля России», 1926, XI, стр. 187–188, см. реакцию на этот ответ Сизифа (Г. Адамовича) в «Звене» (1926, № 202): «В. Сосинский горячо сетует о порче литературных нравов, усмотрев оную порчу в «Новом Доме». Позднее, вспоминая об этом инциденте, он писал, что «дал публичную пощечину редакции “Нового дома” и вызвал на дуэль одного из редакторов журнала, осмелившегося недобросовестной подборкой цитат из «Поэмы Горы» изобразить Цветаеву женщиной легкого поведения, а «Версты», в которых была опубликована эта поэма, назвать публичным домом!» (Владимир Сосинский, «Она была ни на кого не похожа», «Воспоминания о Марине Цветаевой: Сборник» (Москва, 1992), стр. 372) (на дуэль был вызван один из редакторов «Нового Дома», Ю. Терапиано, см. в письме Луцкого В.Л. Андрееву от 16 марта 1973 г.), ср. также оговорку Сосинского в воспоминаниях об И. Кнорринг и Ю. Софиеве: «В молодости я был то, что принято называть скандалистом и дуэлянтом. Если выступал на литературном собрании, то обязательно с руганью» (Владимир Сосинский, «Поэты русской парижской школы Ирина Кнорринг и Юрий Софиев», «Русская Мысль», 1995, № 4094, 28 сентября — 4. октября, стр. 10). вернуться М. И. Цветаевой. В № 1 «Верст» поэтесса была представлена «Поэмой горы», в которой Злобин усмотрел перекличку с Коллонтай (стр. 37), намекая тем самым на работы последней в области «свободно любви». вернуться А. М. Ремизову. В № 1 «Верст» были напечатаны отрывки из книги Ремизова о Николае Чудотворце и статья «Воистину» (Памяти В.В. Розанова). «На нем, — говорилось в рецензии Злобина в части, посвященной Ремизову, — всего яснее видно, как старательно приспосабливают себя «Версты» для обращенья в С.С.С.Р (не говоря о новой, законной орфографии), с каким знаньем выбирают они материал» (стр. 35) и далее шел грубый выпад о некрофильском влечении Ремизова к Розанову, «с которым он, воистину, как с мертвым телом, делает, что хочет» (стр. 36). вернуться Михаил Андреевич Осоргин (наст. фам. Ильин, 1878–1942), писатель, публицист. Был тесно связан с Луцким по масонскому братству. Сам Осоргин прошел обряд посвящения в масоны еще в 1914 г. в Италии. В эмиграции член масонской ложи «Северная Звезда» с 1925 г. (оратор в 1931–1933 и 1937–1938 гг., досточтимый мастер в 1938–1940 гг.), в 1932 г. по его инициативе инсталлирована ложа «Северные Братья», к которой принадлежал и Луцкий. Татьяна Алексеевна Осоргина (урожд. Бакунина,1904–1995), историк русского масонства, автор книг: «Русские вольные каменщики» (Париж, 1934; см. рецензии: А. Кремнев, «Русские вольные каменщики: Из истории русского масонства», «Иллюстрированная жизнь», 1934, № 7, 26 апреля, стр. 7; Ю. Терапиано, «Числа», 1934, № 10, стр. 293–294; В. Ходасевич, «Возрождение», 1934, № 3368, 23 августа, стр. 3), «Знаменитые русские масоны» (Париж, 1935; рец.: Р. С<ловцов>, «Тринадцать русских масонов», «Последние Новости», 1935, № 5040, 10 января, стр. 3), «Le repertoire biographique des Franc-magons Russes. 18 et 19 siecles». Bruxelles, 1940 (издание уничтожено нацистами; 2-е изд., 1967). Библиограф; ряд ценных библиографических справочников подготовлены или ей самой («Index des tomes I–XXI (1921–1944) Revue des etudes slaves» (Paris, 1949); Paul Bourychkine: «Bibliographie sur la franc-magomerie en Russie» (Paris, 1967); «L‘Emigration Russe en Europe: Catalogue Collectif des Periodiques en Langue Russe. 1855–1940». (Paris, 1976; deuxieme edition, revue et completee, 1990); «L’Emigration Russe: Revues et Recueils, 1920–1980. Index general des articles» (Paris, 1988); Михаил Андреевич Осоргин: библиография [кроме нее, составители: Н.В. Бармаш и Д.М. Фини, 1973]; см. рецензию на это издание: Марк Слоним, «Библиография М.А. Осоргина», «Русская Мысль», 1973, № 2963, 6 сентября, стр. 8), или увидели свет под ее редакцией (библиографии: М. А. Алданова [составители Д. и А. Кристеско, 1976], А.М. Ремизова [сост. Е. А. Синани, 1978], С. Л. Франка [составитель В.С. Франк, 1980], Б. К. Зайцева [составитель Р. Герра, 1982], М. И. Цветаевой [составитель Т.Л. Гладкова, 1982]). Родилась в потомственной масонской семье известных врачей Алексея Ильича (1874–1945) и Эмилии Николаевны (дев. фам. Лопатина, 1874–1960) Бакуниных (сам масон, А. И. Бакунин был племянником теоретика анархизма и знаменитого русского масона Михаила Александровича Бакунина, 1814–1876; о родителях Т. А. Осоргиной см.: N.N., «Бакунины», Новое Русское Слово, 1960, 10 июля, стр. 2, 8). Окончила Московский университет. В 1926 г. эмигрировала вместе с родителями в Париж. Докторскую диссертацию на тему «Саратовская вотчина князей Куракиных (Le domaine des Princes Kourakine dans le Gouvernement de Saratov)», которую начала писать еще в России, защитила в Сорбонне (1929). Работала в Парижской Национальной библиотеке, была тесно связана с деятельностью Тургеневской библиотеки (биографическую справку см.: Л.Н. Назарова, «Татьяна Алексеевна Осоргина (1904, 1995)», «Русская литература», 1996, № 4, стр. 174–176). Часть писем Луцкого адресовано Осоргиным в Шабри (Chabris, департамент Indre), куда они бежали за два дня до вступления немцев в Париж. Река Шер (Cher), на которой расположен Шабри, оказалась границей «свободной» и оккупированной зон Франции (впрочем, незадолго до смерти Осоргина т. н. «свободная» зона перестала быть таковой: 11 ноября 1942 г. немцы заняли и ее). Шабри описан писателем в книге «В тихом местечке Франции» (Париж, 1946), увидевшей свет уже после его смерти, благодаря стараниям вдовы (о Шабри военного периода см. в кн.: Н.А. Кривошеина. «Четыре трети нашей жизни» (Paris, 1984), стр. 118–126). А. Седых в статье, посвященной 25-летней годовщине смерти Осоргина так рассказывал об этом периоде его и Т.А. жизни: «…в последний раз пришлось ему эмигрировать из Парижа июньским днем 1940 года, когда к городу подошли немцы. Осоргин с женой пешком ушли из Парижа под обстрелом, с одним чемоданчиком, в котором была смена белья, коробка консервов и бутылка чистой воды. Это все, что удалось им спасти из своего имущества. В первые же дни после занятия Парижа немцы явились на квартиру Осоргина с обыском, забрали все бумаги и вывезли всю библиотеку, любовно собиравшуюся в течение пятнадцати лет парижской жизни. Осоргины поселились в злополучном Шабри. Средств к существованию не было никаких. При домике был огород и в течение двух лет писатель и его жена не только сами кормились этим огородом, но и снабжали голодавших друзей луком, картофелем и другими овощами, ставшими во Франции предметом роскоши» (Андрей Седых, «М. А. Осоргин», «Новое Русское Слово», 1967, № 19998, 10 декабря, стр. 8). Письма Луцкого военного периода написаны из Лиона, где он поселился в начале 1941 г., устроившись инженером на тот самый металлургический завод в Живоре (Givors), где когда-то работал после окончания Гренобльского университета. В несохранившемся целиком письме М. А. Осоргину от 1 февраля 1941 г. он сообщал: «Пишу Вам из Лиона, куда поехал искать работу и… нашел временную на 6 месяцев, начну с понедельника. Я пережил страшное время и сейчас не имею сил писать Вам много. Я думал, что не выживу или сойду с ума, но ни того, ни другого не случилось, так как я себе не принадлежу, я должен думать о моей бедной девочке, о маме, о сестре, которые без меня пропали бы». вернуться Луцкий, пользуясь условным языком, пишет о ближайшем освобождении А.С. Альперина (см. о нем прим. 291) из немецкого лагеря Compiegne. Альперин, однако, был не освобожден, а переведен в другой лагерь — Drancy, откуда его освободили лишь в ноябре 1942 г. вернуться Судя по всему, М. Осоргин поделился с Луцким мучившими его мрачными настроениями. В связи со стремительным продвижением немцев в глубь России этот период — первая половина осени 1941 г. — сопровождался душевным кризисом писателя, ср. эти невеселые настроения в его письмах данной поры другим корреспондентам — А. В. Бахраху (4.10.1941), А. И. Бакунину (15.10.1941) в: «Cahiers du Monde russe et sovietique», XXV (2–3). avr.-sept. 1984, pp. 321–322. вернуться Образ из романа М. Осоргина «Вольный каменщик» (первоначально, в сокращенном варианте: «Современные Записки», 1935, кн. 58,59,61; отдельной книгой вышел одновременно в 1937 г. в Париже и в Гааге в издательстве Ван-Стокум, сообщение об этом см.: «Последние Новости», 1937, № 5781, 21 января, стр. 3). Этот образ появляется также в письме Луцкого А.С. Альперину от 28 декабря 1945 г. (публикуется в наст, издании) и в его докладе об Осоргине, прочитанном 27 ноября 1952 г. в ложе Северная Звезда в 10-летнюю годовщину со дня смерти друга и учителя (хранится в масонском архиве Луцкого, Bibliotheque Nationale de France, Paris); этот доклад упомянут в письме Луцкого Т.А. Осоргиной от 28 ноября 1952 г. (см далее). вернуться Луцкий пишет о ложе «Северные Братья». |
