ОДИНОЧЕСТВО (Париж, 1974)[100] 1925–1940 «Вот и небо просыпалось золотом…»[101] Вот и небо просыпалось золотом, Просыпаются села в цвету, Не пора ль и тебе, моя молодость, Острокрылою петь на лету? Вот и глубь голубиного говора Говорит о любви, о твоей… — Предаваться не здорово норову — У ворот проворчал воробей. Но предчувствием темным томимая, Ты стояла, грустя у окна — И, неверная и нелюбимая, Мимо нас проплывала весна. «О, если правда, что без цели…»[102] О, если правда, что без цели Мои мучительные речи, Что с Музой — миру надоели Неутешительные встречи… Что здесь, испепеляя травы, В пар обращая Леты воды, Текут чудовищные сплавы В сталелитейные заводы И огнедышащие печи, Где пламя ада веселится, Жгут обескрыленные плечи, Жгут обездумленные лица — Ну, что ж, развеются сомненья, Я двери наглухо закрою И семиструнную настрою Для одиночного служенья. Старьевщик («Какой ненужный старый хлам…»)[103] Какой ненужный старый хлам В мешке дырявом за плечами! Зачем влачу — не знаю сам — Грамм золота, а сор пудами. Отец и дед, и прадед мой С таким же точно грузом скудным Бродили в стужу, дождь и зной По тем же весям многолюдным. И щек сухую желтизну, И грубый голос: «вещи, вещи!», И худосочья кривизну, И руки грубые, как клещи, Я перенял от них. И вот Всю жизнь прошел, минуя детство — Веревкой стянут мой живот И за спиной мое наследство. Эй, подавайте всякий сор — Все вынесут тугие плечи… И с дворней со двора на двор Веду торгашеские речи. А ночью, выйдя за порог Моей лачуги захудалой, Я вижу — в небе бродит Бог — С мешком, печальный и усталый. На смерть Сергея Есенина[104]
Услышишь ты волнующе-глухие Трех сыновей последние слова? — Теперь ты плачешь, горькая Россия! Сплетается народная молва… Твой первый сын… Ты помнишь, как тревожно Он звал тебя в разливе нежных строк… Ты изменила образ непреложный, В сырую ночь ушла… И умер Блок. И сын второй, рожденный для отваги Тот воин, собиратель жемчугов… В каком теперь покоится овраге У ног твоих сраженный Гумилев? Россия, невозможная Россия, Что думаешь, куда идешь? Зачем? — Опять взыграла темная стихия, Твой третий сын невозвратимо нем… Пьянея молодостью удалою, Он распевал, как птица на лету, С твоей дружил унылою землею, Твою хранил огромную мечту… Но ты, Россия — сказочное слово! Но ты, Россия — «собственная стать»… Сын изнемог, а для тебя не ново Еловый гроб к погосту провожать… Так растеряешь ты, не замечая, Так лучших потеряешь ты детей, Печальная, любимая, больная, Неласковая между матерей. И, может быть, в безвестной деревушке Уже теперь какой-то мальчуган, Другой Сергей — быть может, новый Пушкин — Отмечен русской кличкой — хулиган. И гонит на твои поля нагие Стада коров и смотрит на ворон… Россия, непонятная Россия, Ужель — и он? 1926 «Когда-нибудь в неизмеримый час…» Когда-нибудь в неизмеримый час Неутолимого существованья, Мой нежный друг, я знаю — без прикрас Предстанет мне холодный призрак знанья. Предстанет он, и я увижу вдруг Другими, настоящими глазами Весь этот мир простой и строгий круг, Где ты и я, с землей и с небесами… Мой милый друг, да будет мне дано В тот страшный час не увидать предела… Пусть навсегда во тьме таится дно, Которое душа познать хотела. «Ты сожжена, последняя страница…»[105] Ты сожжена, последняя страница Страшнейшего наследия души… Бездушная не дрогнула столица, Не закричит никто — «пожар! туши!» Развеял ветер горестную сажу, Служанка утром пепел подмела… Так над собой чудовищную кражу Душа свершила и в зарю ушла… О, мгла земли… Сон мира непробуден, Сон человечества уныл и сер… О, Гоголь, он мучителен, он труден Твой подвиг, твой пленительный пример… вернуться Одиночество На появление в печати О отреагировал Ю. Терапиано рецензией в «Русской Мысли» (1974, № 3010, 1 августа, стр. 8–9): «Стихи Семена Луцкого “звучат”, т. е. они певучи, фонетически грамотны, его манера письма — ясная, без какой-либо погони за модой, за «новаторством», его образы хорошо выбраны и проверены, метафоры скромные, но точные. Семен Луцкий, с первых же своих шагов, примыкает к зарубежному неоклассическому течению, которое восторжествовало в эпоху двадцатых годов, а затем выработало, в тридцатых годах, свое собственное, особое «мироощущение» (стр. 8). Одной из главных тем О критик называет «противоречие между человеческой волей и человеческим знанием, с одной стороны, и темной силой природы — с другой». «Страшная мысль: тайну природы мы познаем после смерти. Страшная мысль, но по-своему замечательная» (стр. 9), — завершает он свою положительно-обтекаемую рецензию (в письме В. Андрееву от 25 августа 1974 г. Луцкий определил ее как благосклонную, хотя и не глубокую критику). О имеет посвящение: «Памяти моей матери и моей жены». В ОэБЛ I в качестве стихотворения-эпиграфа рукой поэта вписано «Одиночество» («Четыре стенки… Четыре угла…», напечатано в наст, издании в разделе «Неопубликованные стихи»), а в качестве заключительного «Посидеть бы спокойно…» с датой 3/IV <19>76. В ОэБЛ II перед первым стихотворением «Вот и небо просыпалось золотом…» Луцкий записал по памяти стихотворение 1922 г. Сыграла… Уронила руки. Сыграла, уронила руки<,> Ушла надолго, замер звук… Но помнят клавиши, в разлуке Прикосновенье {тонких, хрупких} рук… Так ты души моей коснулась Так {повернулась} улыбнулась И — ушла… Забуду ль как душа взметнулась?.. …Поют мои колокола. вернуться Вот и небо просыпалось золотом. В ОэБЛ I датировано 4/V <19>25. И в ОэБЛ I и в ОэБЛ II в слове «просыпалось» проставлено ударение, см. письмо Луцкого В.Л. Андрееву от 19 мая 1974 г. Последняя строфа в черновой редакции выглядела иначе: Но, стыдливо застыв изваянием, Ты стояла Немой у стены, Ожидая, что рухнут создания Невеселой, преступной весны… вернуться О, если правда, что без цели. В ОэБЛ I датировано 1928. вернуться Старьевщик. В ОэБЛ II датировано 1925, в ОэБЛ I — 2/III 1925. Публиковалось в Э (стр. 69) со следующими отличиями: во 2-й строфе: «Бродили в стужу, снег и зной; в 3-й: «И гулкий голос»; в 5-й: «И с миром со двора на двор»; кроме того, в 3 стихотворение не имело графической фигуративности, которую поэт придал ему в О и которая сохранена в наст, издании. Включено в: Антология, стр. 197–198. Надо полагать, что в образе главного героя стихотворения запечатлены черты старьевщика-еврея, каким он нередко представлялся в произведениях еврейских писателей. Ср. лексическое совпадение некоторых портретных деталей в описании старьевщика в повести Д. Айзмана Кровавый разлив (1907): «По несимметричному, хилому телу, по всем жестам Абрама, нерешительным, пугливым, по разбитому, глухому голосу его, было видно, что он много терпел и страдал и что еще в утробе матери он поражен был злым худосочием <у Луцкого: «И худосочья кривизну»>, мешавшим расти и развиваться…» (Д. Айзман. «Кровавый разлив» и другие произведения. Книга первая. Составление, послесловие и примечания М. Вайнштейна (<Иерусалим>, 1991), стр. 29). вернуться На смерть Сергея Есенина. По предположению Э. Штейна, Луцкий познакомился с С. Есениным в пору европейского вояжа русского поэта (Эммануил Штейн, «Поэты Русского Зарубежья о Есенине», Столетие Сергея Есенина: Международный симпозиум. Есенинский сборник. Вып. III (Москва, 1997), стр. 330). Свое стихотворение Луцкий читал 27 февраля 1926 г. на вечере памяти С. Есенина в Союзе молодых поэтов и писателей. Вторая строфа опирается на блоковские образы:»Ты изменила образ непреложный» — «Но страшно мне: изменишь облик Ты» (Предчувствую Тебя. Года проходят мимо, 1901); «В сырую ночь ушла» — «В сырую ночь ты из дому ушла» («О доблестях, о подвигах, о славе…», 1908). В третьей строфе: собиратель жемчугов — аллюзия на название сборника стихов Н. Гумилева Жемчуга (1910; 2-е изд., 1918/ В каком теперь покоится овраге/ У ног твоих сраженный Гумилев? — Традиционная для русской поэзии метафора «оврага» как «место казни»=«могила поэта», см., напр., в стихотворении В. Набокова Расстрел (1927): «Бывают ночи: только лягу,/ в Россию поплывет кровать;/ и вот ведут меня к оврагу,/ ведут к оврагу убивать» или Ахматовой Все это разгадаешь ты один, посвященное расстрелянному Б. Пильняку (1938): «Кто может плакать в этот страшный час/ О тех, кто там лежит на дне оврага…» (недаром Луцкий оценивал это стихотворение как «антисоветское», см. в письме к В. Л. Андрееву от 19 мая 1974 г.); кроме того, здесь, возможно отразилось стихотворение П.-Ж. Беранже (пер. Ф. Тютчева) «Пришлося кончить жизнь в овраге…», с которым траги-иронически перекликается не только судьба Гумилева, но и его стихи, ср. у Беранже: «Авось, — я думал, — на постели Они <люди> умереть дадут» vs «И умру я не на постели» («Я и Вы» Гумилева). «Россия, невозможная Россия,/ Что думаешь, куда идешь? Зачем?..» — рефлексия на финал «Мертвых душ» Н.В. Гоголя. «Но ты, Россия — “собственная стать”» — цитата из «Умом Россию не понять…» (1866) Ф.И. Тютчева. «Отмечен русской кличкой — хулиган» — реминисценция на «хулиганские» мотивы и образы Есенина. вернуться Ты сожжена, последняя страница. О, Гоголь <…> пример… — Н.В. Гоголь, как известно, сжег рукопись 2-го тома «Мертвых душ». |
