«Целует тебя Галка, и целует, как она говорит, очень-очень крепко, и требует, чтобы ты узнал об этом прежде всего, и поэтому я начинаю письмо с ее поцелуев. Смешно, конечно, потому что поцелуи обычно следуют в конце, но — что поделаешь? — желания слабого пола, как сказал один философ, — закон для сильных мужчин.
Дорогой Антон! Наверно, я потянул бы еще немножко, прежде чем сел писать тебе письмо, но Галка заставляет садиться и писать. Я ей говорю, что писать не о чем, а она говорит, что писать всегда есть о чем и что, когда она пишет своей матери, мудростью которой хвастает при всяком удобном и неудобном случае, или московским подругам, ей не хватает четырех страниц. (Приписка сбоку рукой Гали: «Мать у меня действительно мудрая, а насчет того, что я хвастаюсь ее мудростью. Тихон приврал»). Она может исписать пару страниц, рассказывая о том, что увидела на улице, а что могу рассказать я? Ничего! Разве только то, что берлинские дворники, вооружившись лестницами и ведерками синей краски, замазали вчера все уличные фонари, чтобы свет не был виден сверху. Вчера же было проведено пробное затемнение — по примеру, как пишут газеты, Праги. У входов в бомбоубежища — они указаны большими желтыми стрелами — поставлены дежурные: то ли чтобы показать немецкую доскональность, то ли чтобы припугнуть берлинцев: знайте, мол, что опасность вот-вот грянет с неба.
Атмосфера страха и озлобления нагнетается с каждым днем. Геббельс и его подручные стремятся довести состояние всего немецкого населения примерно до того же уровня возбуждения и ненависти, до какого было доведено сборище в Нюрнберге, которое мы с тобой видели. Сегодня «Фёлькишер беобахтер» вышел с «шапкой» во всю первую полосу: «Гитлер, прикажи — мы последуем за тобой! Для выполнения твоих требовании германский народ примет на себя любые жертвы!» Кажется, массовая военная истерия начинает захватывать очень многих и многих немцев, а массовая истерия, как сказал один психиатр, равнозначна массовому сумасшествию, то есть самой опасной эпидемии, какая может разразиться на нашей планете.
Володя Пятов вернулся, вернее, его вернули из Женевы неожиданно быстро: как говорят мудрые люди, он не пришелся к дипломатическому двору. При обсуждении проекта речи Курнацкого у наркома Володя сделал замечание, что выпады против Берлина, включенные в речь, неоправданно резки, будто мы уже разорвали с Германией отношения или хотим непременно разорвать их. Курнацкий вспылил: мол, мальчишка поучает опытных деятелей, а когда нарком нахмурился, Курнацкий сказал, что этот абзац вписан нашим полпредом, который, мол, лучше знает обстановку в Берлине. Нарком предложил снять резкие выпады, но в тот же вечер полпред вызвал Пятова и сказал, чтобы он возвращался в Берлин: там, мол, дел много, а народу мало. Он, конечно, прав. Все мы очень заняты и даже видимся редко, мимолетом.
Совершенно неожиданно и случайно натолкнулся на человека, страшно похожего на «Жана Захарыча». Проходя мимо отеля «Кейзергоф» — там селятся обычно прусские помещики, приезжающие в Берлин со своими матронами, — я узрел вышедшего из отеля молодца в дорогом костюме и модной шляпе, сдвинутой немного набок. Я бросился к этому франту, но он, увидев меня, напялил шляпу на самый нос и, круто повернувшись, скрылся за дверью отеля. Я не осмелился последовать за ним. Вскоре он вышел из отеля и быстро юркнул в красный спортивный автомобиль, стоявший у подъезда.
Когда я рассказал об этой встрече Володе, он начал уверять, что мне «показалось», однако почему-то попросил не рассказывать другим. Все же от тебя этого я скрывать не хочу. Может быть, и сам встретишь где-нибудь «Жана Захарыча», а может, только похожего на него, — двойников в нашем мире, как сказал один знаток, не так уж мало.
Будь здоров. Пиши. Тих. Зубов».
Письмо Тихона заставило Антона задуматься: эпизоды, описанные им, отражали события, как кусочки разбитого зеркала отражают небо, и надо было сложить эти кусочки, чтобы представить более или менее полную картину. Описание Тихоном военных приготовлений в германской столице только подтвердило то, что уже было известно, но его рассказ о появлении в Берлине человека, похожего на «Жана Захарыча», обрадовал Антона: значит, Ивану Капустину удалось, видимо, с помощью Володи Пятова связаться с Юргеном Риттер-Куртицем. Почти одногодки — сын русского революционера-эмигранта и потомок немецких военных моряков — соединили, как и хотел Жан-Иван, свои силы и судьбы в невидимой, но беспощадной борьбе против общего врага.
Глава восьмая
На другой день утром советник позвал Антона к себе и попросил отправиться на север Англии, чтобы осмотреть отели, которые власти предлагали полпредству для эвакуируемых детей.
— Вам придется взглянуть на несколько отелей в курортном городке рядом с Блэкпулем, — сказал Андрей Петрович, — выбрать один или два наиболее пригодных и договориться с владельцами обо всем необходимом для детей.
— Но почему должен ехать я? — обескураженно спросил Антон. — Я же ничего не смыслю в этих вещах.
— Вы — потому, что другие более нужны здесь, — сухо объяснил советник. — Что же касается пригодности отелей для размещения детей, то едва ли кто-нибудь из нас смыслит в этом больше, чем вы. У вас будет помощница. Елена Алексеевна Грач. Она хорошо говорит по-английски, — напомнил советник, — а там придется договариваться о кроватках, одеяльцах, перинках, пеленках и прочем, в чем вы, кажется, тоже не очень много смыслите.
— Когда надо отправляться? — спросил Антон после короткого насупленного молчания.
— Поезд отходит часа через два, билеты заказаны. Быстренько собирайтесь. Наверно, вы вернетесь ночью, но, возможно, и заночуете там. Возьмите такси и заезжайте за Еленой Алексеевной, она будет ждать вас.
Действительно, Елена уже ждала его. Красивый маленький чемоданчик, купленный ею в Женеве, стоял в коридоре у самой двери, на столике перед зеркалом лежали перчатки и шляпа, и сама хозяйка, одетая в коричневый костюм, ладно сидевший на ее фигуре, была полностью готова. Она надела плащ, поправила перед зеркалом шляпу и, натянув перчатки, повернулась к нему.
— Ну что же, поехали?
Антон только кивнул и взял чемоданчик.
Они молча спустились вниз, молча сели в такси, ждавшее за воротами на тихой улице, усыпанной мокрыми желтыми листьями. И лишь в такси Елена, легонько стиснув руку Антона, лежавшую на сиденье, сказала:
— Я рада, что мы опять вместе и что мы вновь побудем некоторое время вдвоем. А ты рад?
Какой мужчина осмелится ответить молодой и красивой женщине, что не рад побыть с ней? И Антон сказал, что тоже рад, отметив про себя с усмешкой, что Елена переходит на «ты», когда хочет подчеркнуть их близость или нуждается в нем.
Однако побыть вдвоем им удалось только в такси. Высадившись у Юстонского вокзала они попали в огромную шумную толпу, которая заполнила залы, платформы, даже багажные помещения. Испуганные и растерянные женщины вели детей за руки, катили в колясках и колясочках, несли на руках. Потные носильщики, то покрикивая на них, то извиняясь, тащили большие чемоданы, баулы, картонки, свертки, стремясь оказаться со своей громоздкой и тяжелой ношей впереди и первыми ворваться в вагоны. Собаки, с которыми не хотели расстаться хозяева, жались к их ногам, посматривая вокруг настороженными и печальными глазами. Коты и кошки, пригревшись у сердца плоскогрудых дам, выглядывали из-за отворотов пальто и презрительно фыркали на своих извечных четвероногих врагов. Канарейки и попугаи, запрятанные в клетки, пугливо молчали.
Когда к платформе подходил пустой поезд — их число, как прочитал Антон в газете еще вчера, было увеличено вдвое, — толпа бросалась к вагонам и почти моментально исчезала в них: шагнув на идущую вдоль всего вагона доску-подножку и открыв одну из дверей, каждая из которых вела в отдельное купе, уезжающие оказывались в поезде. Бегство из Лондона продолжалось, и все, кто мог покинуть столицу, уезжали на север, на запад и даже на юг, поближе к каналу: боялись не вторжения, а воздушных налетов.
