«Смирительная рубашка Гитлеру почти приготовлена, — с апломбом объявил он, — и потребуется немного времени, чтобы, надев ее на него, затянуть потуже рукава на спине».

«Смирительную рубашку» придумал, конечно, Курнацкий, и Ватуев, умевший подбирать крохи чужой мудрости и остроумия и прятать их до поры до времени в своем «интеллектуальном сундучке», только повторил то, что слышал.

«Смирительная рубашка! До чего красиво сказано!» — восторженно воскликнул Олег Ситковский, приведенный в ресторан Игорем. Ситковский только что вернулся из Стокгольма и был за столом вроде знатного гостя. Даже Игорь, вероятно, считавший себя за столом самым важным лицом, умолкал, когда начинал говорить Ситковский.

«И красиво и верно! — подхватил Ватуев, повертываясь к нему. — Если не нам, то Гитлеру, как говорит Лев Ионович, удалось-таки заставить Прагу и Париж, Лондон и Варшаву искать в нас опору».

«Здорово! — обрадованно произнес Ситковский. — Значит, Гитлер не начнет войну».

«Не посмеет, — провозгласил Игорь. — Он хорошо знает, что, развяжи он войну, объединенные силы пяти стран сокрушат его вермахт к чертовой матери, и тогда от него самого и его шайки останется только мокрое место».

Подогретый вином, Ватуев, безусловно, переборщил, но автором этой радужной картины скорее всего был его начальник, о котором Щавелев с усмешкой сказал: «Курнацкий смотрит на все происходящее через какие-то особенные очки: видит лишь то, что ему хочется видеть».

«Тогда зачем же мы развили такую лихорадочную деятельность и начали такие большие приготовления?» — спросил Антон.

Игорь укоризненно посмотрел на него, тряхнул красивой головой и рассказал анекдот о путнике и собаке. Дворняжка бросилась с громким лаем на путника, шедшего по деревенской улице, и тот быстренько выдернул из ограды палисадника большую палку. Поджав хвост, дворняжка шмыгнула в подворотню. Тогда хозяин собаки стал укорять путника: «Зачем ты вооружился такой большой палкой? Разве не знаешь, что собака, которая громко лает, не кусается?» Путник ответил: «Я-то знаю, но знает ли об этом собака?»

Все рассмеялись, а Игорь со смиренной скромностью признался, что анекдот сочинен Львом Ионовичем и включен в речь еще более высокопоставленного человека, которая будет произнесена в свое время и в своем месте.

И сейчас, посматривая то на брата, то на его друга-разведчика, Антон рассказал о «смирительной рубашке», закончив анекдотом о путнике и собаке. Притча эта, как он пояснил, правильно отражает нашу политику: держать в руках крепкую дубину на тот случай, если лающая собака захочет кусаться. Анекдот рассмешил спутников Антона, но, посмеявшись, они опять стали серьезными: сомнения и опасения, с которыми они пришли сюда, не рассеялись.

Черное окно купе постепенно стало прозрачно-синим. Антон отдернул занавеску и погасил настольную лампу. За окном навстречу поезду тянулся бесконечный лес, который то понижался в низинках, будто уходил в землю, то поднимался на холмах, словно вырастал, закрывая серовато-синее небо. Поезд приближался к станции, на которой Петру и Тербунину следовало выходить.

Молодой разведчик надел ремень с портупеей и тяжелым пистолетом и, пожав Антону руку, вышел, вероятно, затем, чтобы позволить братьям поговорить наедине.

— Я ожидал тебя встретить с женой, — сказал Петр. — Не поехала?

— Не поехала, — ответил Антон смущенно. — Поссорился с ее отцом.

— Из-за чего же?

Антон коротко рассказал, добавив, что намерен вернуться домой через несколько месяцев, чтобы забрать с собой Катю.

— А как на сердечном фронте у тебя? — спросил он Петра. — Все еще без перемен?

— Да, без перемен. Не могу найти девушку, с которой было бы радостно жить вместе. Все ожидаю, все надеюсь встретить такую, чтобы с первого взгляда потрясла меня, чтобы умом и сердцем сразу почувствовал: она!

Петр обнял брата, надвинул фуражку на голову, с наклоном, чуть вправо, козырнул и поспешил по коридору к тамбуру, где его ждал Тербунин. Когда поезд тронулся, Петр и его друг подняли руки к козырькам и замерли. Антон помахал им рукой, а потом, прижавшись щекой к холодному стеклу, еще долго видел их фигуры на белом фоне станционного здания, освещенного первыми лучами утреннего солнца.

Когда поезд остановился на пограничной станции, Елена, оставшись без услужливых поклонников, подошла к Антону и попросила:

— Помогите мне, пожалуйста…

Антон взял ее чемодан и, подхватив свой, двинулся к вокзалу. Он поднес ее чемодан и сумку к таможеннику, отошел в сторону, когда тот рылся в ее вещах, отнес в вагон и вынес снова на польской таможне. Он заполнил за нее анкету и бросился на помощь, когда театрально пестрый, нарядный полицейский офицер нашел какую-то неясность в паспорте Елены. Антон стал ее носильщиком и охранником.

После «перехода границы» все едущие из Москвы, оказались в одном вагоне, прицепленном к варшавскому поезду. Антон втащил чемоданы в купе, где уже сидели немец и Хэмпсон. Англичанин вскочил и, попросив разрешения помочь им, поднял чемоданы в специальные сетки, прикрепленные к стенам купе над головой пассажиров, и сел лишь после того, как убедился, что новые их спутники вполне устроились. Он посмотрел на Антона, а затем перевел взгляд на его соседку с такой выразительностью, что Антон сразу вспомнил вчерашнюю просьбу англичанина и свое обещание познакомить его с Еленой. Смущенной скороговоркой он представил их друг другу, сказав Хэмпсону, что «миссис Грач» говорит по-английски. Елена скромно призналась, что говорит плохо, но произнесла это с таким великолепным оксфордским выговором — московские лингвисты иного не признают, — что англичанин восхищенно воскликнул:

— Вы говорите по-английски блестяще!..

Антон понял, что переводчика им не нужно, и вышел в коридор, став у окна.

По обе стороны железнодорожного полотна тянулись леса, очень похожие на те, что были но ту сторону границы, на Родине, и поля, и заболоченные низменности с пышными метелками тростника, склонявшимися под ветром. Изредка попадались хутора или одинокие дворы, гревшиеся под солнцем. Горбатые мостовые с белым, вымытым недавним дождем булыжником уходили к поселкам: крыши домов и острые шпили костелов поднимались над неровным горизонтом.

Минут через тридцать-сорок дверь купе открылась, и рядом остановилась Елена.

— Познакомили меня с иностранцем и тут же оставили, — сказал она с упреком. — Это же первый иностранец, которого я встретила в моей жизни.

— В моей тоже, — отозвался Антон.

— А зачем знакомили? — спросила она.

— Он очень хотел познакомиться с вами, — ответил Антон. — Еще вчера в вагоне-ресторане просил об этом, да я не осмелился.

Елена помолчала немного, точно обдумывая то, что узнала, потом сказала:

— А он, кажется, неплохой, этот англичанин. Хвалит Москву, наш климат, русскую кухню — говорит, что англичане не любят и не умеют готовить, — восхищается русскими женщинами. Говорит, что, если бы не желание отца, он предпочел бы остаться в Москве. Многое у нас кажется ему чужим и чуждым, но многое и нравится, особенно простота в обращении друг с другом и в поведении. Не знаю, обманывает или нет, но говорит, что в Кембридже, в университете, состоял в кружке молодых социалистов и даже дружил, хотя и часто спорил с коммунистами-студентами. С одним из них, Филом Бестом, ставшим редактором партийной газеты, продолжает дружить и спорить до сих пор.

Антон искоса поглядел на соседку: ее красивые карие глаза были устремлены вдаль. Лицо казалось серьезным и озабоченным. Хотя слова Кати о ее бывшей подруге заронили в его сердце зернышко недоброжелательства к Елене, он с одобрением отметил, что Елена за короткое время сумела узнать о Хэмпсоне больше, чем Антон за весь вчерашний вечер.

В Варшаве они втроем — Антон, Елена и Хэмпсон — прогуливались по низким платформам вокзала, а когда поезд двинулся дальше, вместе стояли у окна, всматриваясь в окраины, по которым кружила железная дорога, подивились широте и медлительности Вислы, красоте города, который раскинулся на ее крутом берегу. Затем, также втроем, они вышли на другом, более шумном вокзале, где их вагон снова отцепили, присоединив к берлинскому поезду, и потом долго сидели в вагоне-ресторане за обедом. И хотя многое разделяло молодых людей, они вернулись в свое купе с убеждением, что их сближают не только возраст и совместное путешествие, но что-то более глубокое и значительное.