— Нет, судетские помещики и дельцы вовсе не рвутся стать подданными Гитлера,- — ответил Севрюгин. — Они просто не хотят, чтобы ими правили чехи. Для них чехи и словаки не нации, а только, как они выражаются, «бединенфольк» — «народ-прислуга». Им нестерпима сама мысль, что «бединенфольк» управляет не только своей страной, но даже ими, немцами. Английский лорд не мог не разделить их чувств: ведь в самой Англии титулованная знать на пушечный выстрел не подпускает плебеев к рулю управления.

— Вы опять о политике? — укоризненно произнесла Галя, появившись с большим блюдом заливной рыбы. Устанавливая блюдо на столе, который все больше заполнялся закусками и бутылками, она, не глядя на мужчин, посоветовала: — Поговорили бы о чем-нибудь другом.

— У кого что болит, тот о том и говорит, Галя, — отозвался Севрюгин. — Нам трудно не говорить о том, о чем думаем все время и для чего мы, собственно, и находимся здесь, за границей.

— Ну и толкуйте, если не надоело, — с напускным недовольством проговорила Галя. — Я за гостью боюсь, скучно ей с вами.

— Вам неинтересно с нами? — Севрюгин повернулся к Елене.

Она сидела в углу большого дивана, стараясь быть незаметной. Не проронив ни слова, она внимательно следила за спорящими мужчинами, переводя сияющие глаза с одного лица на другое. Чаще всего ее взгляд останавливался на Севрюгине, который держался со спокойной уверенностью человека, знавшего то, чего не знали другие. Даже в вопросе, с которым он обратился к ней, слышалась эта спокойная уверенность, что, если беседу ведет он, Севрюгин, она не может быть неинтересной, и Елена поспешно подтвердила это:

— Нет! Нет! Я с большим интересом слушаю, что вы говорите.

Севрюгин удовлетворенно кивнул: иного ответа он не ожидал.

— Чего же добивается этот лорд для судетских немцев? — спросил Тихон, тронув за плечо Севрюгина.

— Практически того же, что и Берлин, — ответил Севрюгин. — Полной автономии, без какого бы то ни было вмешательства чехов в их дела, немецкого государства в чехословацком государстве.

— И что же чехи?

— Обижены и возмущены. Беспристрастный посредник оказался просто-напросто ходатаем судетских «фюрстов», графов и баронов. Сам Конрад Генлейн — учителишка, ставший ныне фюрером судетских нацистов, — не смог бы сочинить более угодного Берлину доклада.

В прихожей задребезжал звонок, потом послышались голоса, и через минуту в комнату вошел Володя Пятов. Он вернулся с приема, был в черном костюме и в черном галстуке. Володя пожал руки Севрюгину и Антону, хотел было спросить его о чем-то, но, увидев на диване Елену, удивленно уставился на нее.

— Ты здесь?

Елена улыбалась, не отвечая. Пятов смутился и пробормотал:

— Впрочем, твой муж, когда проезжал через Берлин, говорил о твоем скором приезде и даже просил товарищей из полпредства помочь тебе. Но они не подозревают, что ты уже в Берлине.

Она опять промолчала, не переставая улыбаться, и эта вопрошающая и одновременно насмешливая улыбка смутила Пятова еще больше. Он сделал шаг к дивану и склонил голову.

— Я не успел поздравить тебя с замужеством, — проговорил он. — Поздравляю!..

— Спасибо, — сухо отозвалась Елена. — Я тебя давно должна была поздравить с женитьбой, но тоже не успела.

— Ничего! Как говорят, лучше поздно, чем никогда.

— Тогда поздравляю.

— Спасибо!

Антон с недоумением смотрел то на друга, то на Елену. В их взаимных поздравлениях слышалась легкая ирония.

Галя, появившаяся из кухни, приказала всем садиться за стол, указав московским гостям места рядом.

— И вот вам моя воля, воля хозяйки, — объявила она сурово, хотя ее кругленькое розовое лицо сияло от удовольствия, — за столом ни слова о политике! Лучше говорите дамам комплименты.

Мужчины приветствовали ее слова дружным смехом, и Севрюгин тут же сказал, что говорить комплименты таким молодым, красивым, наделенным таким вкусом дамам — одно наслаждение, даже более приятное и возвышенное, чем вкушать эту изысканную — он показал на обильный стол — пищу, приготовленную их заботливыми руками.

Совсем раскрасневшаяся Галя погрозила ему пальцем и засмеялась.

— Ну кто бы мог три года назад сказать, что Сашка-Севрюга, или Сашка-Некогда, окажется таким великолепным комплиментщиком!

— И таким рафинированным дипломатом! — добавил Пятов.

— Ну ладно уж, ладно…

— Нет, серьезно, Саша, — проговорила Галя. — Ты просто неузнаваемо изменился.

— Все течет, все меняется, как сказал известный философ Тихон Зубов.

— Я этого не говорил.

— Тогда сказал кто-то другой.

— Конечно, все меняется, и все меняются, — согласилась Галя. — Но чтобы так сильно…

— Когда страна прикажет быть дипломатом, у нас дипломатом становится любой, как сказал поэт, — весело объявил Тихон Зубов.

— Поэт сказал не совсем так, — серьезно поправил Антон, и Тихон так же серьезно удивился:

— Разве?

Севрюгин рассмеялся, за ним засмеялись и остальные.

Они уезжали от Зубовых поздно вечером. Пока Володя Пятов вызывал такси, Галя затащила Антона на кухню и, закрыв за собой дверь, потребовала объяснений: что произошло между ним и Катей Дубравиной. Антон поведал о ссоре с профессором, которая помешала Кате поехать с ним, и о том, что через несколько месяцев, если, конечно, не начнется война, он вернется за ней в Москву.

— Ну, дай бог, чтобы с вами ничего не случилось, — проговорила Галя. Она знала Катю, дружила с ней и, как все замужние женщины, очень хотела, чтобы ее подруга вышла замуж за хорошего человека.

— А что может случиться? — недоуменно спросил Антон. — Мы же любим друг друга.

— Любите крепче, — посоветовала Галя. — Как можно крепче. Расстояние и время, говорила моя мать, — два самых страшных врага влюбленных, а моя мать — мудрая женщина.

Сначала они завезли в отель Севрюгина. Прощаясь, он предложил Антону обмениваться письмами о том, что происходит в Праге и Лондоне: замыкаться рамками одной страны или — еще хуже — одной столицы — все равно что запереться в одной комнате, отрезав себя от всего мира. Севрюгин послал в Лондон Горемыкину два или три письма, но лентяй Мишка даже не ответил. Антон охотно согласился обмениваться письмами и новостями. У «Наследного принца» Антон и Елена простились с Володей. Он посоветовал им хорошенько выспаться с дороги, а завтра осмотреть Берлин, что они и собирались сделать.

Утром, проснувшись рано, Антон вышел из отеля. Улицы были забиты машинами, грузовиками и телегами на резиновом ходу, которые тащили медлительные, потемневшие от пота першероны. Пешеходы держались тротуаров, устремляясь через мостовые строго по велению полицейского, поднимающего руку в белой перчатке. Женщины были одеты еще с летней легкостью и пестротой, мужчины предпочли серый цвет — казалось, их главным желанием было слиться с серым фоном домов. Бравые молодчики в необычных шестигранных фуражках с ремешками под подбородком, в коричневых рубахах и широких галифе, заправленных в высокие сапоги, осматривали всех встречных надменно и подозрительно; это выражение подозрительности не менялось даже тогда, когда, нацисты пристально оглядывали молодых немок.

Антону повстречалась шумная стайка девушек-гимназисток в форменных платьицах. Рослые, тугощекие и высокогрудые, они беззаботно смеялись, радуясь чему-то своему — может быть, хорошей погоде, молодости, жизни вообще. В чахлом садике напротив отеля уже играли дети: их крики, визг, смех прорывались сквозь шумы города. И серые дома, обступившие садик, смотрели на детей раскрытыми для утреннего проветривания окнами.

Елена встретила Антона в коридоре упреком:

— Почему вы сбежали от меня?

— Мне очень хотелось осмотреть хотя бы соседние улицы.

— Без меня?

— Но вы же спали. Я постучал в дверь и, не получив ответа, ушел.

— Могли бы постучать и погромче.

Они спустились по лестнице вниз и направились к застекленной матовым стеклом двери с надписью «Шпайзециммер» — столовая. Полная женщина в белом подкрахмаленном халате встретила их в просторной комнате, уставленной столами с белоснежными скатертями, пропела им: «Гутен морген! Гутен морген!» — и отвела к столику у окна. С удивительным для ее фигуры проворством она скрылась за дверью, ведущей на кухню, чтобы минуту спустя появиться с двумя большими плоскими тарелками, на которых был их завтрак: одно яйцо, два тоненьких, как бумажный лист, кружочка колбасы, крохотный кусочек маргарина и почти прозрачный ломтик темного хлеба.