— Могла, — отчужденно проговорила она. — Женщина может полюбить, когда нужно.

— Может полюбить, когда нужно?

— Конечно. Вы же, сильный пол, выбираете, кого вам любить, а нам остается только принять или не принять ваш выбор. И когда тебе говорят, что удостоили своей любви, надо серьезно подумать, прежде чем сказать: «Извините, я подожду, когда меня удостоит любви кто-нибудь другой». А кто знает, выберет тебя кто-нибудь другой и будет ли он лучше этого или хуже. А может, тебя вообще уже никто не выберет.

— Ну, тебе-то бояться нечего… Такая красивая…

— Но ведь ты-то не выбрал меня? — перебила она.

— Я не знал, что ты есть.

— Другие тоже могли не знать и могли вообще не узнать, что я есть, что я живу, что я жду, когда меня выберут, удостоят великодушной мужской любви.

В голосе Елены слышались раздражение и горечь, и Антон, поняв, что затеял ненужный разговор, попросил простить его, сказал, что вовсе не собирался обидеть ее.

— Не хватало еще того, чтобы и ты обижал меня, — отозвалась она.

— Значит, кто-то уже обидел?

Елена молча кивнула.

— Они хотели, чтобы я поехала с ними в Уэстэнд, — тихо проговорила она, — а я не поехала. Виталий Савельевич рассердился, потому что Лев Ионович распорядился взять меня. А какое он имеет право распоряжаться мною?

— Никакого! — решительно подтвердил Антон. — Никакого!

Он взял ее руку и пожал.

Они стояли во дворе дома, где жила Елена, и она взглянула на свои окна: они были темными.

— Уже поздно, Лена, пора спать, — сказал Антон.

— Да, уже поздно и пора спать, — покорно согласилась она, ответив ему слабым пожатием.

Антон проводил ее до лифта, расположенного в глубине темного подъезда, и подождал, пока лифт унес Елену наверх. Повернувшись, он столкнулся лицом к лицу с Грачом. Одетый по-вечернему, тот держал в руке черную жесткую шляпу, готовясь поклониться. Узнав Антона, Грач в удивлении отступил на шаг и надел шляпу.

— Что вы тут делаете?

— Провожал вашу жену, — ответил Антон.

— Ну и ну! — насмешливо воскликнул Грач.

Антон прошел мимо него к выходу, повторяя про себя: «Действительно, ну и ну! Когда человеку не везет, то не везет во всем».

На другой день, около двух часов, Антон, получив разрешение Звонченкова, подъехал в такси к зданию парламента, чтобы взять пропуск, заказанный Барнеттом. Очередь желающих попасть на заседание вытянулась вдоль широкого тротуара и захватила значительную часть мостовой между парламентом и собором — Вестминстерским аббатством.

Высокий, представительный полисмен, стоявший у входа, подвел Антона к конторке, где выдавали пропуска, и затем объяснил, как пройти на галерею гостей. Миновав длинные, слабо освещенные коридоры, пол которых был выложен крупными каменными плитами, Антон поднялся по деревянной лестнице, ведущей на старый и тесный деревянный балкон, уставленный деревянными скамьями. Такие же балконы он увидел справа, слева и напротив: внизу — большую «яму» с рядами обитых темно-зеленой материей скамей. Скамьи были разделены проходом, идущим от широкой решетчатой двери к большому столу, и располагались таким образом, что сидевшие по обе стороны прохода были обращены лицом друг к другу. На скамьях с одной стороны стола сидели министры его величества короля, с другой — лидеры оппозиции. И министры, и лидеры оппозиции получали жалованье из одной и той же казны: первые за то, что служили королю, вторые за то, что критиковали их, действуя по старой пословице: мол, на то и щука в море, чтобы карась не дремал. Объединяла министров и лидеров оппозиции привычка класть ноги на стол, разделяющий их, поэтому его крышка с обеих сторон была обшарпана, точно обгрызена бобрами.

Увлеченно осматривая палату общин и стараясь припомнить все, что он слышал об этой обители английской демократии, Антон не заметил, как среди гостей, постепенно заполнявших галерею, появился и стал пробираться к нему Эрик Фокс.

— Вообще-то мне полагается быть вон там, вместе с прессой — Усаживаясь рядом с Антоном, он кивнул на балкон справа. — Но ассоциация парламентских корреспондентов под нажимом нашего «друга» Уоррингтона отказалась допустить меня в свои ряды, и теперь мне приходится каждый раз просить кого-нибудь из членов парламента заказывать гостевой пропуск.

Около трех часов все места в палате общин были заняты. Спикер, председатель палаты, в белом парике, в черно-белой мантии вошел в залитый светом зал. Пока он шел по проходу к столу, а затем усаживался в свое большое, похожее на трон кресло, все стояли, соблюдая давнюю традицию. Дав знак сесть, спикер скорбно заговорил о том, что палата осиротела, потеряв двух безвременно ушедших из жизни депутатов, скончавшихся, к счастью, мирно в своих постелях. Пока он перечислял их непревзойденные достоинства и заслуги перед палатой и страной, депутаты пристально рассматривали носки своих ботинок, а зрители на галереях шепотом обменивались впечатлениями.

— Ого! — прошептал Фокс, показав глазами на ящик, стоявший в конце стола перед министрами и лидерами оппозиции. — Микрофоны… Премьер-министр, по всей вероятности, хочет обратиться не только к палате, но и к стране. Этого еще не бывало.

Внизу вдруг раздались звонкие хлопки. Правая, правительственная половина палаты, поднявшись, яростно аплодировала, левая, оппозиционная, продолжала сидеть, демонстративно сложив руки на груди. У стола появился Чемберлен. Окинув совиным взглядом палату, он поклонялся своим сторонникам и опустился на министерскую скамью, поддернув на коленях полосатенькие брюки.

Едва спикер закончил свою скорбно-монотонную речь, премьер-министр вскинул левую руку с вытянутым указательным пальцем и, увидев согласный наклон головы в белом парике, поднялся и встал перед ящиком. Спокойно, медлительно достал из кожаного футляра пенсне, укрепил его на носу и расправил на ящике рукопись. Палата и галереи затихли, и в этой тишине зазвучал знакомый Антону тонкий, визгливый голос.

Чемберлен начал издалека — с конца прошлой войны, оставившей следы тяжелых ран как на лице Европы, так и в душах ее народов. Затем еще более подробно он описал майский кризис этого года, когда Европа вдруг оказалась на грани войны, и рассказал о мерах, на которые пошло правительство его величества, чтобы спасти мир. Тем же бесстрастным тоном поведал он о возрастающем напряжении, о резком обострении отношений между Германией и Чехословакией, об усилиях правительства и своих лично помешать роковому развитию событий. Правые скамьи приветствовали его слова одобрительными криками «Слушайте! Слушайте!» и короткими взрывами аплодисментов. Описывая встречу с Гитлером в Берхтесгадене, он не забыл упомянуть, что это был первый в его жизни полет на самолете, а полет в Кёльн — второй. И справа опять донеслись восхищенные, хотя и приглушенные восклицания: «Браво! Браво!»

— И все эти усилия, — Чемберлен трагически понизил голос и, сняв пенсне, поднял старчески бледное лицо к потолку, — оказались напрасными. Гитлер отверг совместно выработанный план как слишком медлительный и к тому же выдвинул дополнительные условия, которые Чехословакия не пожелала принять. Европа снова оказалась на краю страшной пропасти войны…

Чемберлен опустил голову, словно склонялся перед прахом близкого человека, и замолк. Гнетущая тишина в палате нарушалась лишь сдержанным покашливанием. Фокс толкнул Антона локтем в бок и показал глазами на галерею пэров, где на самом краю первой скамьи сидел Галифакс. Он читал только что врученную ему курьером депешу, и на его костлявом лице с выпирающими скулами и большим носом вдруг появились глубокие морщины — лорд многозначительно улыбался. Галифакс сложил депешу и, сунув в толстый конверт, передал стоявшему рядом курьеру. Через минуту тот уже был внизу и, бесшумно проскользнув к столу, вручил конверт сидевшему крайним на министерской скамье Самуэлю Хору. Тот потянулся за спиной соседей и постучал конвертом по плечу человека со сверкающей лысиной — Джона Саймона. Саймон достал из конверта депешу и дернул за полу пиджака Чемберлена. Продолжая свой трагический монолог, тот рассказывал о том, как обратился к Гитлеру с последней просьбой — решить судетскую проблему путем дальнейших переговоров, гарантируя выполнение Чехословакией немецких требований. Муссолини была направлена просьба принять участие в этих переговорах, и он тут же дал итальянскому послу в Берлине указание попросить Гитлера отложить мобилизацию на двадцать четыре часа (гром аплодисментов с правой стороны).