Рассуждения Антона были прерваны: Пятова позвали к дипломатам. Почти тут же в воротах появился Гитлер. И все повторилось как прежде. Вытянув правую руку, он шел по широкому и длинному проходу. Стоявшие с каменным безмолвием и неподвижностью шеренги нацистов, мгновенно повернувшись к нему лицом, завопили «Хайль!». Этот лающий крик не смолкал все время, пока Гитлер поднимался по лестнице и занял место на трибуне.

Антон хорошо видел и черную прядь волос, свисавшую на глаз, и длинный, с широкими ноздрями нос, и большой рот, который временами сжимался жестко и властно. Разглядывая Гитлера, Антон вспомнил все, что слышал о нем от своих друзей, от Чэдуика и Фокса, которые знали о Гитлере много такого, чего не встретишь в газетах. Малообразованный и малокультурный, слишком бездарный, чтобы овладеть каким-нибудь ремеслом или профессией, Гитлер возомнил себя избранником судьбы, призванным вывести на дорогу завоеваний чужой и чуждый ему германский народ. Уверовав в то, что народ — это стадо, которое гонят кнутом, он успешно применял силу, науськивая откормленных, злобных овчарок на тех, кто сопротивлялся или отбивался от стада, и награждая послушных. Его единственной способностью был собачий нюх на чужие пороки, и он умело использовал эти пороки.

Свою речь Гитлер обычно начинал вяло, словно в полусне, но потом, постепенно «разогреваясь» от собственных слов, он набирал полную силу голоса, которым владел, как артист, умело, в нужных местах снижая до хриплого шепота или поднимая до визга. Он и теперь рисовался перед этой миллионной толпой, как артист, уверенный во всеобщем внимании. Влюбленный в себя, он не жалел красок, чтобы разрисовать свои «таланты», свою роль, свои заслуги перед германским народом. Он назвал себя «барабанщиком новой эры», «самым стойким борцом», «самым сильным и дальновидным вождем» германской нации и «самым умным политиком», которого никому не перехитрить. Он не стеснялся в выражениях, восхваляя себя и понося своих противников. Он вдохновенно и в то же время расчетливо переплетал хлестаковское хвастовство с чудовищной ложью, сентиментальное сюсюканье с грубой и грязной бранью. Стараясь вызвать жалость к «обижаемым» в Чехословакии немцам и ненависть к чехам, Гитлер описывал якобы совершаемые ими «жестокости» с такими страшными подробностями, которые потрясали не только этих, уже возбужденных, слушателей на поле, но даже и иностранцев, стоявших на мраморной лестнице. И когда в своей ярости против чехов оратор дошел до исступления, такое же исступление охватило и коричневую орду. Она орала, выкрикивала проклятия, вздымала кулики.

Беспощадное в своей нечеловеческой ярости, выдрессированное чудовище слепо повиновалось злой воле жестоких, хитрых и психически неуравновешенных людей, освободивших себя и своих последователей от каких бы то ни было сдерживающих правовых или моральных норм. То, что разыгрывалось здесь, на поле «партайгеленде», произвело гнетущее впечатление не только на такого новичка, как Антон, но и на тех, кто уже бывал в Нюрнберге. Слово «шоу» — «спектакль», которое не раз произносили дипломаты и корреспонденты, обсуждая предстоящее нюрнбергское сборище, — исчезло из их лексикона: у них на глазах разыгрывался не спектакль, а пролог к настоящей войне.

— Без ненависти, как и без оружия, воевать нельзя, — заметил Фокс и, показав на разъяренную коричневую толпу, выкрикивающую ругательства и угрозы, добавил: — А ненавистью их уже вооружили в избытке.

Чэдуик, обычно любивший подтрунивать над англичанином, на этот раз подавленно согласился с ним. Всматриваясь в искаженные злобой лица коричневорубашечников, он с горечью заметил:

— Такие лица бывают только у пьяных бандитов, охваченных желанием убить свою жертву, убить во что бы то ни стало. Или искалечить на всю жизнь…

И, вглядевшись внимательнее в первые шеренги стоявших на поле людей, а затем переведя взгляд на гауляйтеров, на министров и, наконец, на Гитлера, Антон поразился общему для всех них зверскому выражению глаз, орущих ртов, этой дикой страсти калечить, убивать. Лишь теперь фашизм, который был для него просто ругательным словом, предстал перед ним в своем истинном страшном обличье. Антон увидел лицо жестокого врага рядом, вплотную, как однажды в детстве увидел бандита, который пытался влезть ранним утром в открытое окно карзановской избы. На всю жизнь запомнилось это обросшее щетиной, искаженное злобой лицо человека, сверкнувший в его руке нож. Антон тогда в ужасе закричал и разбудил отца, мать, соседей. Бандита схватили, обезоружили, но жуткое воспоминание преследовало потом Антона многие годы. И сейчас, увидев лица нацистов, Антону хотелось закричать. Закричать с такой силой, чтобы всполошить всех людей и заставить их схватить и связать это страшное чудовище! Но закричать он не мог. Он должен был действовать! Непременно что-то сделать, чтобы помочь обуздать, обезвредить чудовище, обезумевшее от ненависти и жажды крови. С этой решимостью Антон вернулся на вокзал.

Вечером Гитлер отбыл специальным поездом из Нюрнберга, но не на север, как предполагалось, в Берлин, а на юг, в Мюнхен. Опасаясь заговоров и покушений, Гитлер никогда заранее не объявлял о планах своих поездок, а уже известные планы менял в самый последний момент: он больше доверял своей «интуиции» и хитрости, чем многочисленной охране.

Часом позже «зондершнельцуг», доставивший дипломатов и корреспондентов в Нюрнберг, двинулся в Берлин.

Лишь в Берлине Тихон Зубов, Володя Пятов и Антон оказались наконец без назойливой «опеки» бравых чиновников с нацистскими повязками и избавились от настороженно-наблюдательных глаз Бауэра. Друзья прошли гулким вокзалом на площадь, где их поджидал тот же полпредский шофер Сидоренко, который привез Антона и Володю сюда шесть дней назад. Он помог им уложить чемоданы в багажник и, сев к рулю, повернулся к Пятову:

— Куда поедем? В полпредство? Или по домам?

— В полпредство, — сказал Володя и лишь после этого оглянулся на друзей: дескать, не так ли?

— А может, сначала по домам? — предложил Тихон Зубов. — Отдохнем немного и перекусим. Осточертели мне сосиски с зауэркраут-капустой и пивом.

— Нет, сначала в полпредство, — повторил Володя Пятов. — Доложим Григорию Борисовичу, а потом можно и по домам.

— Не думаю, что Двинский очень обрадуется тому, что мы доложим, — заметил Тихон, глядя в светлый, подстриженный по немецкой моде затылок Володи.

— Обрадуется или не обрадуется, а доложить все равно надо, — отозвался тот, не поворачивая головы. — И чем скорее, тем лучше.

— Ну, как хочешь, — уступил Тихон, но добавил: — По-моему, с такими новостями лучше не спешить.

Пятов промолчал, и Сидоренко повел машину в сторону Аллеи побед — к полпредству.

Унылое берлинское утро с серым, как задымленная стеклянная крыша вокзала, небом и холодным ветром, гнавшим по мостовой пыль и жухлые листья, угнетало, вызывая в сердце Антона тоску и желание поскорее убраться отсюда. После Нюрнберга все представлялось ему беспросветным, и искра надежды на скорые перемены, зароненная Юргеном Риттер-Куртицем, почти совсем погасла. Двинский был прав: германские генералы не поднимут руку на Гитлера. Еще одно подтверждение этому Антон получил только вчера на нюрнбергском вокзале, куда корреспондентов, как и дипломатов, доставили для проводов Гитлера. Пока человек с клоунскими усиками прощался со своими приспешниками, военные, стоявшие на платформе ровной шеренгой, пожирали его глазами с усердием вымуштрованных солдат. Стиснув тонкие губы и выпятив подбородки, генералы повертывали головы в ту сторону, куда направлялся Гитлер. Надменные, заносчивые, чопорные дворяне в военных мундирах, вызывавших трепет у немецкого бюргера, выказывали «богемскому ефрейтору» преданность, присущую наемникам или лакеям.

— Можете вы поверить, что эти люди способны оказать ему сопротивление? — спросил тогда стоявший рядом Чэдуик, заставив Антона вздрогнуть: неужели «всезнающий» американец способен угадывать чужие мысли? Но тот обращался не к нему, а к Фоксу.