— От кого? — растерянно спросил Антон и тут же догадался: — От Виталия Савельевича?

— Да, — коротко подтвердила Елена. — Перед отъездом из Женевы Игорь признался ему, что, как только вернется в Москву, сделает Кате предложение. Он уверен, что Катя ему не откажет. — Она помолчала немного, потом с упреком добавила: — Думаю, Игорь знает, что говорит.

— Ничего он не знает! — резко возразил Антон, заволновавшись. Не ведая, что происходит между Катей и Игорем Ватуевым, он твердо верил, что ничего не может произойти или измениться. Неожиданное напоминание, что жизнь идет не только для него, но и для Катя, выбило его из колеи привычных мыслей, представлений и надежд. И он еще более жестко повторил: — Ничего он не знает! Катя отвергнет его предложение.

— Ну дай-то бог! — проговорила Елена со скептической усмешкой. — Только я должна предупредить тебя, Антон, что мужчины часто бывают слишком самоуверенными. И частенько обольщаются. А напрасно. Вы устраиваете свою жизнь, даже не спрашивая, совпадают ваши намерения с желаниями женщины, которую любите. А ведь они могут быть совсем иными, эти желания.

— Пока я никак не устраивал свою жизнь.

— А вот именно это Кате может не понравиться. У нее, безусловно, есть свои представления о жизни, свои планы. Или ты такой мысли не допускаешь?

— Нет, почему же, допускаю, — пробормотал он. — У нее могут быть свои планы, и она вправе устраивать жизнь по своему усмотрению.

— А как она будет устраивать ее, когда ничего не знает о твоих планах, о том, как ты собираешься устроить свою жизнь?

Окончательно сбитый с толку, Антон обескураженно и виновато смотрел на Елену.

— Чем же я могу помочь ей?

— Помочь ей! — издевательски повторила Елена. — Почему ей? Ты себе должен помочь прежде всего. Себе! Себе!..

— Ну хорошо. Что же делать, Елена?

— До чего же вы беспомощны! — воскликнула Елена, засмеявшись. — Беретесь переустраивать весь мир, а когда дело доходит до личного, до самого главного, — как дети. — Она поклонилась прошедшим мимо Ковтуну с женой и, понизив голос, торопливо посоветовала: — На твоем месте, Антон, я немедленно отправилась бы в Москву. Если Игорь сделает то, о чем говорил Виталию Савельевичу, Катя окажется в трудном положении, и твое присутствие будет решающим.

— Ну, если ее ответ зависит только от этого, то пусть решает как ей хочется, — обиженно сказал Антон.

— Не кипятись, Антон, — остановила его Елена. — Я тебе говорила, что девушке приходится принимать трудное решение, когда ей делают предложение. Ты далеко, неизвестно, когда вернешься и будешь ли, вернувшись, по-прежнему любить ее, а Игорь рядом и говорит, что любит и просит стать его женой.

— Если она действительно любит меня, она должна верить и ждать.

— Как долго верить и ждать? И почему верить и ждать? Ты что, давал ей гарантию, что будешь любить?

— Клятв не давал, но, когда прощались на платформе у поезда, сказал, что через полгода вернусь за ней, если позволят обстоятельства и мне разрешат.

— Через полгода! — укоризненно, с горечью воскликнула Елена, точно так же, как сделала это Катя при прощании. — Через полгода! И если обстоятельства позволят… А если не позволят?

— Но что я могу сделать? — вопрошающе произнес Антон. — Ведь от меня это никак не зависит. Сейчас меня не пустят. Щавелев обещал разрешить вернуться в Москву через шесть месяцев.

— Но Щавелев не знает, что ты можешь потерять за эти шесть месяцев любимую девушку, свое счастье.

— Он, наверно, тоже скажет, что любимая девушка должна ждать, а коль не может ждать…

— Пусть достается Игорю Ватуеву, — сердито закончила за Антона Елена. Она сжала свои красивые губы, и по краям ее рта появились знакомые Антону морщины-скобочки, делавшие ее лицо более старым и злым.

Зазвонил звонок, и зрители поспешили занять места. Елена пошла к мужу, который, закончив разговор с советником, выжидательно и недовольно посматривал в их сторону. Антон сел в крайнее кресло ближайшего ряда. Погас свет, и на экране появилась кремлевская башня со звездой, рассылавшей во все стороны белые лучи, — начинался киножурнал.

Антон внимательно смотрел, радуясь тому, что с помощью киноленты удается снова побывать в Москве, увидеть ее улицы, а затем перенестись на поля, где еще шла жатва, но мысли его невольно возвращались к тому, что сказала Елена. Не могла отвлечь от них и кинокартина, сменившая журнал. У одной артистки была Катина прическа, у другой — ее кофточка, у третьей он обнаружил Катину манеру молча вслушиваться в то, что говорили, согласно кивать, если сказанное нравилось ей, или недоверчиво улыбаться, если она не верила говорившему. Ему страстно захотелось снова увидеть ее прическу, ее круглое, славное лицо с внимательно-спокойными, влажно блестящими глазами. Его охватило беспокойство, оно переросло к концу картины в страх, что он может потерять Катю. Когда включили свет, Антон вдруг решил завтра же попросить у советника разрешения съездить на короткое время в Москву. После бурных дней в Англии наступало, как ему казалось, успокоение и даже затишье, и он мог без ущерба для дела отлучиться из Лондона. Решившись на это, Антон сразу почувствовал облегчение и бодрую уверенность, что все устроится, и вместе с весело переговаривавшимися зрителями вышел на ночную улицу.

Однако надежда на то, что Антону удастся получить разрешение на поездку в Москву и договориться обо всем с Катей, померкла уже на другой день. Андрей Петрович уехал куда-то рано утром, и Антон, обнаружив кабинет советника пустым, направился к Грачу, намереваясь рассказать о поездке в Кливден. Ответив на его «Доброе утро!» лишь кивком, Грач молча указал Антону на стул и выжидательно уставился в его лицо черными, холодно блестевшими глазами.

— Я хотел бы рассказать вам о том, как провел воскресенье, — начал Антон, но Грач остановил его, предостерегающе подняв руку.

— Не теперь. Может быть, вечером я смогу выслушать ваш рассказ да и спросить кое о чем, а сейчас не до воспоминаний. Мне и вам тоже надо работать.

— Но то, что я узнал, мне кажется очень важным…

— Не важнее того, что я собираюсь поручить вам, — перебил Антона Грач. — Звонченков занят, Горемыкин помогает Андрею Петровичу в Комитете по невмешательству в дела Испании, и вам, наконец, следует заняться нужным поручением.

Хотя в последних словах звучал обидный намек, Антон смиренно спросил:

— Чем же мне предстоит заняться?

Грач, продолжая глядеть в лицо Антона с холодной укоризной, произнес четко, словно диктуя:

— Нужно составить краткий отчет о дебатах в парламенте по поводу мюнхенского соглашения. Краткий, но достаточно полный, чтобы картина расстановки сил была ясной.

— Включая палату лордов? Или без нее?

Грач прикрыл глаза, будто не мог думать, пока они излучают холодное сверкание. Открыв их и взглянув на Антона, продиктовал с прежней четкостью.

— Включите и палату лордов, хотя она большой роли не играет.

Антон поднялся, посмотрел на склоненную черноволосую голову с четким пробором, хотел спросить, на сколько страниц должен быть обзор и нужно ли использовать отклики иностранной печати, но Грач всем своим видом показывал, что не только занят, но и увлечен работой, и Антон отказался от вопросов. Вернувшись в свою комнату, он собрал газеты последних дней и разложил на столе, не зная, с чего начать: газеты он читал внимательно, но обзоров еще ни разу не составлял.

Прения по поводу мюнхенского соглашения шли в обеих палатах парламента четыре дня. Они начинались ровно в три часа пополудни и продолжались беспрерывно: у лордов до семи часов — их сиятельства не очень утруждали себя! — у членов палаты общин — до одиннадцати часов вечера. Речи неизбежно сопровождались криками одобрения или осуждения — в зависимости от того, на какой стороне, правительственной или оппозиционной, находился оратор, часто прерывались репликами, смехом, восклицаниями: «Слушайте! Слушайте!» или: «Стыд! Позор!», «Да! Да!», «Нет! Нет!» Время от времени вспыхивали перепалки между сторонниками правительства и его критиками. Лорды именовали друг друга «мой благородный друг», члены палаты — «мой достопочтенный друг» или «досточтимый джентльмен», что не мешало им высмеивать «друзей» и «джентльменов» со всем сарказмом, на который были способны эти профессиональные политиканы: адвокаты, дельцы, чиновники, профессора, епископы. Опытные ораторы и ловкие спорщики, они умело выдавали черное за белое, белое за черное, и людям, не искушенным в тонкостях политической кухни, трудно было добраться до подлинной сути их отношений.