Антон постоял немного перед домом, потом двинулся по короткой и узкой, затененной большими, почти черными зданиями улице, намереваясь выбраться на видневшийся в ее конце широкий, освещенный солнцем проспект — Уайтхолл. Однако крик «Едут! Едут!» остановил его. С Уайтхолла на Даунинг-стрит медленно сворачивали черные лимузины, сопровождаемые полицейским эскортом.

— Кто едет? — спросил Антон соседа, шагнув с мостовой на узкий тротуар.

— Французы! — ответил сосед. — Французы едут…

Полицейская машина, раздвигая толпу, прокладывала лимузинам дорогу к дому премьер-министра. Почти тут же дверь с белой цифрой 10 открылась, на низкое крылечко вышел теперь уже хорошо знакомый Антону человек с худым, морщинистым лицом и совиными главами. Обнажив в улыбке крупные зубы, Чемберлен спустился с крыльца и протянул руку широкоплечему, полному человеку, проворно вылезшему из первого лимузина.

— Опять Даладье, — проговорил кто-то рядом с Антоном.

— Почему «опять»? — заинтересовался другой.

— Потому что он уже был здесь неделю назад, — пояснил первый. — Зачастили что-то французы.

— Нужда, видимо, заставляет, — предположил другой.

— Разумеется, нужда, — охотно согласился первый. — Наш премьер летает в Германию, этот летает к нам.

— Кто сильнее, к тому и ходят на поклон, — ядовито заметил другой.

За Даладье из лимузина вылез высокий, узкоплечий человек с маленькими, бегающими глазками и большим клювоподобным носом — министр иностранных дел Боннэ. Пожав руку премьер-министру, он двинулся к крыльцу, на ступеньках которого стоял Галифакс, закрыв худыми пальцами тонкую и длинную морщинистую шею. Он отнял пальцы от шеи, чтобы пожать руку Боннэ, и снова схватился за горло. Из другой машины выбрался статный, широкоплечий старик в черном пальто и черной жесткой шляпе. Вокруг него немедленно выросли офицеры в золотых галунах, и они двинулись за стариком таким тесным строем, что, казалось, никакая сила не могла бы оторвать их от него.

— Гамелен, — тоном знатока произнес первый. — Значит, дело серьезно, коль французы привезли своего главнокомандующего.

— Вы думаете, что серьезно? — спросил второй.

— Даже очень…

Антон не дослушал разговора, рванувшись с тротуара на мостовую. Среди свиты, прибывшей в других машинах и спешившей за Даладье, Боннэ и Гамеленом, он увидел знакомую франтоватую фигуру де Шессена. Сдвинув шляпу на правое ухо и явно наслаждаясь обеспокоенным и благожелательным интересом лондонцев, он шел мимо лимузинов, ловя взгляды молодых англичанок.

— Здравствуйте, господин де Шессен, — сказал Антон по-немецки, когда француз поравнялся с ним. Удивленный де Шессен остановился.

— Здравствуйте, господин… господин…

— Карзанов, — подсказал Антон. — Мы были в одном поезде, когда ездили в Нюрнберг. Помните?

— Ах, да! Конечно, помню, — живо отозвался де Шессен. — Вы друг Вольдемара Пятова? Как вы оказались в Лондоне?

— Я приехал сюда работать. А вы?

— Меня вызвали в Париж для консультации. Вместо посла, — со скромной гордостью ответил де Шессен. — А из Парижа привезли сюда.

— Вы встречаетесь с моим другом Пятовым?

— Безусловно, — категорически подтвердил де Шессен. — Чем тревожнее обстановка, тем чаще встречаются коллеги-дипломаты.

— И в Берлине тревожная обстановка?

Де Шессен стрельнул глазами в сторону молодой хорошенькой англичанки, стоявшей неподалеку, игривая улыбочка тронула его яркие губы и тут же погасла: она явно не соответствовала разговору, Шессен нахмурился.

— Очень тревожная, — ответил он, взглянув на Антона. — Очень…

— Гитлер напугал в Англии почти всех, — сказал Антон, — но чего ему самому-то тревожиться или путаться?

— А он, как говорит ваш друг Пятов, хочет напугать и немцев, чтобы они уповали на него, как на единственного спасителя.

— Чем же он пугает немцев?

Де Шессен замялся.

— Извините, я не хотел бы повторять, — осторожно начал он, — но высшие чины правительства, а за ними все немецкие газеты кричат о страшной большевистской опасности, которая надвигается якобы из Москвы, но которую сейчас олицетворяют Бенеш и генерал Сыровы в Чехословакии, Эррио и Блюм — во Франции, Иден и Черчилль — в Англии.

Антон засмеялся.

— Они что, всех их считают красными?

— Не знаю, — коротко и недовольно ответил де Шессен, — но на многих немцев это действует. Тем более что крики о грозящей опасности подкрепляются военными приготовлениями. На всех площадях, на крышах министерств поставлены зенитки, на бульварах прожекторы, а над Берлином день и ночь ревут эскадрильи бомбардировщиков и истребителей, будто бы оберегающих столицу от смертельного удара с воздуха.

— Но разве они не понимают…

— Извините, — перебил Антона француз и тронул пальцами поля шляпы. — Мне надо спешить.

Гости скрылись за дверью с цифрой 10, лимузины выстроились на площадке у дома премьер-министра, и в больших решетчатых окнах на втором этаже засветились люстры. Толпа, собравшаяся перед домом, смотрела на эти окна и терпеливо ждала. Пожилой мужчина, дышавший в затылок Антону, сокрушенно вздыхал.

— Боже мой, боже мой, неужели опять война? — Ему не отвечали, да он, видимо, и не ждал ответа. Постояв немного молча, он снова вздохнул и повторил: — Боже мой, боже мой, неужели опять война?

Вероятно, этот безответный вопрос раздражал соседей, и один из них сердито бросил:

— Да заткнитесь вы! Заладил… И без того тошно, а он бубнит, будто молитву читает.

— Напрасно вы так, — примирительно заметил третий. — Война не отодвинется от нас, если мы не будем думать о ней. Она стучится в двери наших домов, и тут уж ничем не поможешь…

Тяжелое молчание нависло над толпой, и лишь у самого уха Антона вместе со вздохом раздавалось: «Боже мой, неужели опять война?»

Спустились ранние осенние сумерки, решетчатые окна в большом доме засветились ярче, и толпа, не дождавшись появления французских гостей, стала расходиться. Антон остался: ему хотелось поймать де Шессена и попытаться завязать разговор. Но его ожидания оказались напрасными: переговоры затянулись до поздней ночи.

Ночью осень снова вступила в свои права, и утром, спустившись в ресторан, Антон с трудом рассмотрел через залитое дождем окно бурую стену соседнего дома. Позавтракав и вооружившись зонтиком, он отправился в полпредство и уже в вестибюле узнал, что Андрей Петрович созывает дипломатических сотрудников.

Озабоченно-хмурый и как будто постаревший, советник только кивал в ответ на «доброе утро» входивших и, не дождавшись, когда закроется дверь, заговорил торопливо и недовольно:

— Предстоит трудный день, дел много, поэтому ограничимся кратким разговором. Что сделано за воскресенье?

Антон посмотрел на советника с недоумением: он думал, что все провели воскресенье, подобно ему, в безделье, но ошибся. Ракитинский, начав говорить первым, рассказал, что был приглашен Мэйсоном провести воскресенье в его фамильном замке. Там Ракитинский встретил Кадогана, постоянного, независимо от смены правительств, заместителя министра иностранных дел, и спросил его, была ли встреча между нашим наркомом и англичанами в Женеве. Несколько поколебавшись, тот ответил, что встреча действительно состоялась и разговор о конференции великих держав имел место. Телеграмму лорда Де ла Варра и Батлера об этом Кадоган передал лорду Галифаксу и премьер-министру. Появление «опровержения» было для Кадогана неожиданностью и загадкой.

— Выходит, «опровержение» сочинили на самом верху, — раздраженно предположил советник.

— Выходит, что так, — согласился Ракитинский. — Да и Мэйсону сказали, что «опровержение» было передано Рейтеру лично Горацием Вильсоном. И он же распорядился разослать «опровержение» в редакции газет и передать как можно скорее в Берлин.

— Поспешили заверить Гитлера, что ему нечего опасаться совместных действий Лондона с Москвой, — с сердитой усмешкой бросил советник.