— Да ничего особенного, — ответил Володя Пятов. — Осень погожая, урожай хороший, настроение приподнятое, и обстановка, в общем, почти нормальная. Беспокоит положение в центре Европы, и поэтому много разговоров о том, будет война или не будет, придется нам участвовать в ней или не придется. В армию в последнее время призывают много молодых специалистов — для усиления технических войск, — а также партийных работников на политработу. Наш друг Ефим Цуканов явился на проводы Олега в военной форме.

— Ефим в армии? Не может быть!

Мешковатый и медлительный Ефим меньше всего подходил для роли командира. Не было в нем ни бодрой подтянутости, ни строгой молодцеватости, присущих военным, а всякая форма вызывала в нем страх. Когда все комсомольцы увлекались юнгштурмовками, Ефим отказался надеть ее, сказав, что «форма на нем — как на корове седло».

— В армии, в армии, — повторил Пятов и, заметив удивление на лице Антона, пояснил: — Ефим — человек дисциплинированный, и для него слово «надо» — закон. Это «надо» заставляло его в студенческие годы проводить вечера в прокуренной комнате факультетского партбюро, пока мы летом протирали подошвы на танцплощадке Центрального парка, а зимой гоняли на коньках. Он отложил «на будущее» мечту об аспирантуре и ученой карьере, когда ему сказали, что «надо» работать в райкоме. Видимо, это «надо» заставило его надеть военную форму, хотя она, по словам Олега, «явно ему не к лицу».

— Ситковский никогда не надел бы формы, которая не шла бы ему, и не сделал бы ничего, что мешало бы его собственным интересам, — язвительно заметил Тихон Зубов. — Такие, как он и его дружок Ватуев, знают, на что соглашаться, а чего избегать. Привыкшие получать от жизни многое, как сказал один философ, не способны пожертвовать даже малым. А кстати, — повернулся он к Володе Пятову, — как поживает наш «околовысокопоставленный»? Хвастается близостью к своему начальнику? И теперь так осведомлен, что знает все, что есть в этом мире, и все, чего в нем нет?

— Язви, язви, — добродушно и насмешливо разрешил Пятов, — а Ватуева только что назначили первым помощником Курнацкого, звезда которого, как говорит Олег, поднимается на московском небосклоне все выше и выше.

Весть о служебном успехе Игоря оказалась неприятной для Антона. Не очень разбираясь в иерархической лестнице, он не завидовал своему давнему приятелю. Неприятно было то, что теперь Игорь, оправдав предсказания Юлии Викторовны, станет еще ближе к семье Дубравиных и, конечно, к Кате. Он опасался этой близости, потому что Катя и раньше немного увлекалась Игорем. Правда, это было, как уверяла она Антона, «увлечение школьницы, следовавшей по стопам пушкинской Татьяны»: она написала Игорю «любовное признание» в стихах и «получила отповедь в прозе». Но увлечения, как и болезни, иногда повторяются и даже дают осложнения… Понимая, что он не в состоянии помешать тому, что может произойти в далекой теперь Москве, он постарался отогнать тягостные мысли, спросив друзей, чем ему заняться, пока они будут устраивать его поездку в Мюнхен. Пятов озадаченно остановился, сдвинув по обыкновению к переносице светлые брови, а Тихон Зубов решительно взял Антона под руку:

— Поедешь со мной. Заберем из отеля твой чемоданчик и будем ждать у нас дома, когда дипломаты сообщат нам о результатах переговоров. Мне еще кое-куда надо заглянуть, а ты побудешь с Галкой.

Пятов нашел, что это самое мудрое и практичное решение, обещал сделать все, чтобы поездка состоялась, и сказал, что приедет на вокзал. Володя проводил друзей до барьерчика, отделявшего дежурного от приемной, открыл дверцу, пропуская их на мраморные ступеньки, ведущие к выходу, и легонько толкнул в спину сначала Тихона, потом Антона.

— Ну, пока, пока… — напутствовал он.

В Мюнхен они приехали с большим опозданием: выбившись из графика еще ночью, поезд часто застревал на маленьких станциях и разъездах, пропуская вперед эшелоны с войсками, пушками, грузовиками и конями. Прямо с вокзала корреспондентов повезли на аэродром, и Антон не увидел из окошек полицейской машины ничего, кроме узких улиц, забитых грузовиками, повозками и людьми, да просторной дороги, ведущей к аэродрому. Дюжие парни в черных фуражках, черных рубахах и брюках, заправленных в высокие сапоги, встретившие их у подъезда аэровокзала, поспешно провели через пустой зал ожидания на асфальтированную площадку, черневшую, подобно большой заплате, перед вокзалом, и поставили за спинами людей, которые, повернув головы влево, всматривались в быстро снижавшийся двухмоторный самолет. Опустившись, он пробежал половину аэродрома, повернул к вокзалу и остановился перед встречающими, взревев моторами и подняв облака пыли. Когда самолет смиренно затих, из открытой двери появилась седая голова, узкие плечи. Поставив ноги на первую ступеньку лестницы, человек распрямился, взмахнул черной шляпой, которую держал в руке, и неожиданно бодро спустился на землю.

— Молодец старик, — одобрительно произнес стоявший за спиной Антона Чэдуик. — Ему же шестьдесят девять лет, и до нынешнего дня он ни разу не летал в самолете.

— Вы и это знаете? — повернулся к американцу Антон, откровенно восхищаясь его осведомленностью.

— А почему бы мне не знать этого? — усмехнулся Чэдуик, поднимаясь на носки, чтобы рассмотреть через головы других, что делается у самолета. — Наши английские друзья не делали из этого секрета, они даже хвастались этим.

— Чем? Тем, что Чемберлену шестьдесят девять лет? Или тем, что он впервые оказался в самолете?

Чэдуик внимательно посмотрел на Антона.

— Тем, что шестидесятидевятилетний человек сел впервые в самолет, чтобы лететь сюда во имя спасения мира, — с насмешливой торжественностью провозгласил он, удачно подражая Уоррингтону — одному из английских журналистов, прилетевших вчера из Лондона в Берлин.

Между корреспондентами «берлинцами» и «лондонцами» шел спор о том, полезна или вредна предстоящая встреча Чемберлена с Гитлером. «Берлинцы» говорили, что вредна, «лондонцы» уверяли, что полезна. Особенно горячился дипломатический корреспондент «Таймс» Уоррингтон. Высокий, худой, с бледным, аскетическим лицом, он хватал скептика цепкими пальцами за лацкан пиджака и, брызжа слюной, кричал, что для спасения мира можно и должно договариваться не только с Гитлером, но и с самим дьяволом. Он совал под нос маловера привезенный из Лондона журнал и кричал: «Видели вы это?» Там во всю страницу был изображен в ангельском подобии Чемберлен. В черном распахнутом сюртуке, в светлых брюках и модных штиблетах, он летел, распластав огромные крылья: под ним расстилались лесистые холмы, над ним клубились черные грозовые тучи; в левой руке «спаситель мира», как значилось под рисунком, держал толстый портфель, в правой — оливковую ветвь.

Человек, вышедший из самолета, сильно напоминал «ангела-спасителя», изображенного в журнале: тот же черный сюртук, тот же полосатенький галстук вокруг морщинистой шеи, те же густые брови, почти сросшиеся над крупным прямым носом, те же коротко подстриженные, с проседью усы. Не было у него только крыльев и оливковой ветви, да и портфеля тоже.

— Ну, тут мы много не увидим и не услышим, — сказал Чэдуик Антону и, выставив сильное плечо, стал пробиваться сквозь толпу ближе к самолету, говоря строго и повелительно: — Пропустите! Пропустите!

Антон протиснулся вслед за ним к небольшой толпе, стоявшей у самой лесенки самолета. Справа от Чемберлена Антон увидел невысокого, худощавого и большеносого человека со свернутым зонтиком.

— Гораций Вильсон, — подсказал Антону Эрик Фокс. Он, как и Чэдуик, оказался, к удовольствию Антона и Тихона Зубова, в их купе, и они провели вечер и ночь вместе, не опасаясь ни пытливых глаз итальянца, ни настороженных ушей Бауэра. — Серое преосвященство нашего премьер-министра.

— Кто? Кто? — переспросил Антон, не поняв намека.

— Серое преосвященство, — повторил Фокс. — Человек за кулисами… Подсказывает премьеру, что делать, как поступать… Его второе «я».