— Да, — подтвердил Двинский. — Но сначала расскажите мне, где это вы пропадали.

Пятов рассказал о встрече и разговоре с Бухмайстером и Риттер-Куртицем.

Сообщение о готовящемся аресте Гитлера и свержении правительства не вызвало у Двинского ни волнения, ни даже удивления, будто ему сообщили, что на улице начался собиравшийся с утра дождь. Лишь по коротким, точным вопросам Антон догадался, что Двинский внимательно слушал Володю. Антон, всю дорогу думавший о скором конце Гитлера, разумеется, радовавшийся этому, не вытерпев молчания, спросил:

— Разве то, что мы узнали, неважно и неинтересно?

— Почему же? — отозвался Двинский. — Интересно. И важно. Но слухи о готовящемся перевороте доходили до нас и раньше. О скором свержении Гитлера говорили еще весной, но, как видите, с ним ничего не случилось. Ни один из генералов, называющих его «богемским ефрейтором», даже не осмелился возразить Гитлеру, когда тот приказал двинуть войска к границам Чехословакии.

Двинский снова оглядел немного обескураженных друзей и улыбнулся.

— А за сообщение спасибо.

Он оперся обеими руками о подлокотники кресла, намереваясь подняться, но, видимо, раздумал, снова откинулся в кресле, усаживаясь удобнее.

— Мы посовещались тут… — сказал он. — И решили тоже принять приглашение в Нюрнберг.

— Неужели полпред или вы поедете на это сборище? — удивился Пятов. — Поедете, как генерал Осима, синьор Аттолико, сэр Гендерсон, мосье Франсуа-Понсе, пан Липский?

Двинский взглянул на своего молодого помощника и хитро улыбнулся.

— Нет, ни полпред, ни я не поедем туда, — проговорил он. — Мы решили послать в Нюрнберг тебя.

Пятов от неожиданности даже привскочил с дивана, толкнув коленями столик.

— Меня?

— Да, тебя. Уже сообщили в министерство. Не думаю, чтобы они очень обрадовались этому: ведь другие-то страны будут представлены на уровне послов!

Советник снова оперся обеими руками о подлокотники кресла и на этот раз поднялся, давая понять, что разговор окончен. Когда друзья были уже у дверей кабинета, он остановил их.

— Если обстановка еще более осложнится и дело дойдет до войны, — медленно проговорил Двинский, — всех нас, наверно, блокируют в полпредстве, а вас скорее всего арестуют. Если это произойдет, мы уверены, что вы будете вести себя достойно коммунистов! Помните: ни мы, ни Москва не забудем о вас, что бы ни происходило. И вы держитесь… Крепко держитесь!

«Зондершнельцуг» — «скорый спецпоезд», предоставленный правительством дипломатам, отправлялся из Берлина в 20 часов 13 минут, и эта подчеркнутая точность — не десять и не пятнадцать, а именно тринадцать — заставила Антона иронически усмехнуться.

— Наверно, хотят показать иностранцам свою пунктуальность, — сказал он Пятову, когда они, приехав на вокзал, увидели в самом начале платформы, у которой стоял поезд, светившееся табло с цифрами 20.13.

— Я думаю, что на этот раз ими руководили другие соображения, — отозвался Володя. — Немцы — народ практичный и под шумок партийного съезда решили проверить готовность своих дорог к быстрым переброскам большого скопления людей. Сотни поездов со всех концов Германии, тысячи автобусов, грузовых машин — все устремились к Нюрнбергу. Представляешь себе задачу: доставить в один город почти миллион людей, а затем в такой же короткий срок развезти всех но домам. Прибавь к этому еще десятки тысяч фольксдойче — немцев, постоянно живущих в других странах, а также тысячи и тысячи гостей. График движения поездов должен быть особенно точным, потому что малейшая задержка может пагубно сказаться на этой тщательно подготовленной транспортной репетиции. У них все продумано и учтено.

«Да, у них все продумано и учтено», — молча согласился Антон. Еще утром, просматривая берлинские газеты, он обратил внимание на то, что их первые страницы разделены на две почти равные половины: левая выглядела яркой, празднично-пестрой, правая — траурно-черной. На левой половине под жирными красными заголовками торжественно сообщалось о прибытии в Германию именитых лиц из Италии, Испании, Японии, Португалии и других стран, приглашенных участвовать в работе съезда; на правой половине такие же жирные, но уже черные заголовки тревожно, истерично кричали о том, что по ту сторону немецкой границы «льется кровь невинных и несчастных немцев, ставших жертвами чешской жандармерии, опьяневшей от пива и жажды крови». Судетских немцев якобы калечили, убивали, жгли живьем только за то, что они осмеливались выйти на улицы своих городов и поселков, чтобы выразить солидарность с предстоящим нюрнбергским сбором «братьев по крови». Жуткие описания сопровождались угрозами, что час избавления и расплаты скоро, очень скоро настанет…

— У них все продумано и учтено на случай войны? — спросил Антон.

— Да, на случай войны, — подтвердил Пятов, приподнимая шляпу и раскланиваясь со знакомыми. Он теперь все чаще и чаще раскланивался с людьми, которые прогуливались по платформе, но его лицо постепенно утрачивало обычную мягкость, оно словно каменело, превращалось в маску.

— Видишь их? — Пятов глазами показал на хорошо одетых уже немолодых мужчин, идущих вдоль поезда в сопровождении секретарей или камердинеров, в руках которых были небольшие чемоданы. — Послы и посланники. Спешат на нацистское сборище, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

— А может быть, они как и мы? — предположил Антон. — Дело какое-нибудь. Или просто хотят посмотреть.

— Возможно, — взглянув на Антона, проговорил Володя Пятов. — Нам известно, что французский посол Франсуа Понсе, дуайен дипкорпуса, лично уговаривал своих коллег отправиться в Нюрнберг, чтобы «отозваться на приглашение правительства», и они, как видишь, отозвались охотнее, чем я ожидал.

— А зачем французу потребовалось уговаривать их?

— Хотел, наверно, угодить Гитлеру, — зло ответил Пятов. — Ведь он такой же ярый его поклонник, как любой нацист. Совсем недавно записал своего сынка в «гитлерюгенд» и, вероятно, сам вступил бы в нацистскую партию, если бы это было совместимо с положением посла и если бы нацисты приняли этого «негроевреезированного», как выражаются они, дипломата в свои ряды…

Друзья догнали англичан, которые, двигаясь в общем потоке, держались все же как-то очень обособленно. Они группировались вокруг узкоплечего человека в черном пальто и черной шляпе. Лицо его запомнилось Антону: худое, землисто-серое, с глубоко запавшими, странно блестевшими глазами, холеные, пышные усы бутафорски обрамляли вялые, посиневшие губы.

— Гендерсон, — шепотом произнес Володя и поклонился послу.

Тот лишь прикоснулся к шляпе рукой в черной перчатке.

— Он болен? — спросил Антон, когда англичане остались позади.

— Да, серьезно болен, — ответил Пятов, снова поднимая шляпу и кланяясь коротконогому человечку с круглым желтоватым лицом. — И нуждается в длительном клиническом лечении. Но ни за что не хочет оставить свой пост. Самовлюбленный и тщеславный аристократ, он давно мечтал прославиться, сыграв важную роль в каком-нибудь крупном международном конфликте. «Генералы, — как сказал «известный философ» Тихон Зубов, — бесславно умирают без войн, дипломаты — без конфликтов». И Гендерсон сейчас скорей предпочел бы умереть на посту, чем покинуть Берлин в это смутное и тревожное время. Он верит, что настал его «звездный час», и радуется возможности показать себя.

Антон оглянулся на англичан несколько раз, но так и не встретился взглядом с Хэмпсоном, который следовал за послом. Нагнув голову, молодой англичанин нес чемодан и запечатанную дипломатическую сумку.

У вагона, в котором предстояло ехать Володе, друзья задержались. Пятов пожал руку стоявшему у входа лысоватому человеку с бледными, впалыми щеками. Потом, предъявив кондуктору билет, внес в вагон свой чемодан. Он быстро вернулся, и они с Антоном пошли к вагону иностранных корреспондентов. Тихон Зубов позвонил еще перед вечером и сказал, чтобы друзья не ждали его в полпредстве: он приедет прямо к поезду. И действительно, пройдя шагов тридцать, они увидели его кудрявую голову, возвышавшуюся над толпой журналистов, стоявших у вагона. Тихон не признавал головных уборов, и только морозы заставляли его иногда надевать на свои густые, непокорные кудри шляпу или кепку.