Антон засмеялся.

— Оригинальная семейка!

— Оригинальнее найти трудно, — согласился Лугов-Аргус, выводя «ягуар» на лондонскую дорогу.

В отеле портье, подавая Антону ключ от комнаты, сказал:

— Вас ждут, мистер Карзанов. — Он кивнул в сторону бара.

Рассчитанный на обитателей отеля, хотя в него забредали любители выпить с улицы, бар располагался между конторкой регистратора и лифтами. Помимо стойки бармена, у задней стены были расставлены низкие столики с полукруглыми диванчиками и креслами, обитыми красной искусственной кожей. Перед ужином и после него в баре было всегда людно и шумно, но в этот послеполуденный час лишь несколько человек торчали у самой стойки, взобравшись на высокие стулья без спинок, да в дальнем углу одиноко сидел за столиком Хью Хэмпсон. Его темные волосы были тщательно расчесаны на пробор, полосатый галстук идеально завязан и выутюженный костюм застегнут на все пуговицы, словно он явился не в бар, а на прием к знатному и строгому вельможе.

— Добрый день, Хью! — сказал Антон, опускаясь в кресло напротив.

Хэмпсон вздрогнул, поднял голову и улыбнулся.

— Добрый день, Энтони! Где это вы пропадали так долго?

— А вы давно здесь? — спросил Антон, не отвечая на вопрос.

— Да уже часа два.

— Очень жаль, — проговорил Антон с сожалением. — Если бы я знал, постарался бы вернуться пораньше, хотя, честно говоря, от меня это не очень зависело.

— Где же вы были?

Антон откинулся на спинку кресла и засмеялся.

— Не поверите, Хью! Я только что из Кливдена.

И без того продолговатое лицо Хэмпсона вытянулось от удивления.

— Что же вы там делали?

— Мило беседовал с хозяином и особенно с хозяйкой.

Хэмпсон недовольно поморщился.

— Без шуток, Энтони! Как вы туда попали?

Антон, желая побольше заинтриговать Хэмпсона, сначала заказал себе виски с водой и льдом и пару сандвичей и посмотрел на своего собеседника с многозначительной усмешкой. Негодование, которое испытал он, покидая кливденский дворец Асторов, теперь рассеялось, а возмутившая его сцена с леди Астор воспринималась сейчас как комическое происшествие: при всей невоздержанности на язык лицемерная хозяйка Кливдена не осмелилась заговорить или выругаться в полный голос, чтобы не привлекать внимание гостей. «Выскочки заносчивы, но трусливы», — сказал о ней Лугов-Аргус. Потомив немного Хэмпсона, Антон рассказал о том, как попал в Кливден, кого застал в доме, о чем разговаривали, обо всем. Слушая его, Хэмпсон удивленно вскидывал брови, укоризненно, а иногда и сокрушенно покачивал головой, иронически посмеивался.

— Я не имел сомнительной чести встречать кого-нибудь из «кливденской клики», — сказал он, — но в последние дни только и делаю, что слушаю о ней разные истории. Позавчера вечером, оказавшись в одном богатом доме, слышал, как старый сэр Норвуд поносил эту клику, уверяя, что по ее вине премьер-министра сопровождал в Мюнхен не он, Норвуд, которого немцы никогда бы не провели, а выскочка и невежда Вильсон, ничего не смыслящий в международной политике. Вчера у Фила Беста опять слышал об этой клике, хотя и не только о ней.

— Интересно, что, если не секрет?

Хэмпсон махнул рукой.

— Что можно услышать от Фила? Вы же его знаете. Примерно то же, что и от вас.

— А все же?

— Ну, что эти заносчивые, самовлюбленные и ограниченные люди считают себя вправе распоряжаться судьбой не только Англии, но и Европы, — заговорил Хэмпсон. — Что Асторами это право присвоено лишь потому, что старый, ныне покойный, Уолдорф сумел накопить, а точнее, награбить в Америке много, очень много денег, позволивших ему купить английское подданство, титул виконтов и место в палате лордов себе и сыну, а жене сына — в палате общин… Что и других, подобных им, большие деньги вознесли на пьедестал власти, с высоты которого они смотрят на всех, кто беднее их, как на мусор, мешающий им сделать мир таким, каким хочется… И чтобы сохранить право распоряжаться теми, кто не имеет больших денег, они готовы отдать душу не только Гитлеру, обещающему спасти Европу от «красной опасности», под которой они понимают прежде всего опасность потерять свои деньги и преимущества, но и самому дьяволу.

— А вы не согласны с ним? — спросил Антон, задетый ироническим тоном, каким Хэмпсон пересказывал слова Фила.

— Уж очень это… — Хэмпсон виновато взглянул на Антона, извиняясь либо за то, что не может найти подходящего слова, либо за резкость, — уж очень это прямолинейно… примитивно… односторонне: черное — беспросветно черное, а белое — идеально белое.

— А вы хотите перемешать черное с белым, чтобы получилось нечто среднее, серое?

— Ничего я не хочу, — с досадой возразил Хэмпсон. — Я хочу только сказать, что все значительно сложнее, чем это представляется вашему другу Филу Бесту.

— Он и ваш друг, — напомнил Антон, и Хэмпсон тихо согласился:

— Да, он и мой друг. Иначе я не поехал бы к нему прощаться.

— Вы собираетесь уезжать из Лондона? Куда же?

— Да, собираюсь, — подтвердил Хэмпсон невесело. — Вчера мой босс Алек Дугдэйл сказал, что пора возвращаться в Берлин к моему постоянному хозяину.

— А вам не хочется?

— Не хочется.

— Почему?

Хэмпсон пожал плечами, словно считал вопрос излишним. Он отпил из стакана и, поставив его на столик, посмотрел на Антона, грустно улыбнувшись.

— Мне не хочется уезжать из Лондона прежде всего потому, что тут остается миссис Грач, — сказал он, вздохнув. — Хоть и редко, но я все же имел возможность встречаться с ней, гулять по улицам Лондона, разговаривать. Эти редкие встречи и прогулки были самыми счастливыми минутами в моей жизни. Но… — Хэмпсон замолчал, стиснув вдруг губы и опустив глаза.

— Но что, Хью? — подтолкнул его Антон, не дождавшись продолжения. — Что «но»?

— Но все же это не главное, почему мне не хочется уезжать, — проговорил он наконец с неожиданным ожесточением. — Противно помогать человеку, который показал себя в эти последние недели как поклонник Гитлера и убежденный нацист. В Мюнхене Гендерсона по репликам нельзя было отличить от немецких чиновников, настолько услужливо сгибался он перед Гитлером и даже Риббентропом. А вчера прислал телеграмму, в которой счел нужным особо подчеркнуть — видимо, для истории, ведь телеграмму архив сохранит для потомков, — что они — премьер-министр, Гораций Вильсон и он, посол, — спасли не только мир в Европе, но и Гитлера: немецкие генералы, поставленные перед пугающей необходимостью воевать на Западе и на Востоке, то есть на два фронта, непременно свергли бы его. Он не постыдился намекнуть, что позаботился о том, чтобы наиболее строптивые из военных оказались под бдительным оком кого следует.

— Кого он имел в виду, говоря о строптивых военных? — спросил Антон, вспомнив письмо Володи Пятова и его разговор с Юргеном Риттер-Куртицем о намерении германских военных установить контакт с англичанами. — И что это значит — оказаться под бдительным оком кого следует?

— Я не знаю! — недовольно и брезгливо воскликнул Хэмпсон. — Я ничего не знаю и не желаю знать!

— Ну, вот это напрасно, — сочувственно и в то же время укоризненно произнес Антон. — Как говорят, враги наших врагов — наши друзья, и нам нельзя быть равнодушными к судьбе немецких военных, которым не нравится Гитлер.

— Думаю, немецкие военные сумеют позаботиться о себе сами, — отозвался Хэмпсон с досадой. — У меня и без них достаточно неприятностей.

Антон хотел было сказать, что нельзя думать только о себе, но, увидев мрачно сдвинутые к переносью брови собеседника, решил воздержаться от нравоучений. Он наклонился и заглянул в глаза Хэмпсона.

— Что вы собираетесь делать, Хью?

— Собираюсь сказать Невилю Гендерсону, что не хочу быть его личным секретарем, — ответил Хэмпсон после длительного молчания.

— Надеюсь, он отпустит вас?

— Он не может не отпустить.

— Думаете, вам найдется место в Форин оффисе или в каком-нибудь посольстве за границей?