— А то, что любовь становится крепче от расстояния и времени только в сказках. В жизни ближе тот, кто ближе, извини за каламбур, но ты понимаешь.

— Понимаю, — буркнул Антон и, напялив шляпу на глаза, вышел.

Быстро спустившись по пустой и гулкой лестнице, Антон вышел во двор и посмотрел на ярко освещенные окна квартиры, которую только что покинул. Оттуда донеслась танцевальная музыка: гости, видимо, передумали и не последовали за Антоном. А скорее всего и не собирались следовать за ним: Курнацкий одобрил его намерение, чтобы избавиться от него.

Узкими улочками и переулками Антон добрался до ворот «частной улицы», прошагал по ней, пустынной и черной, из конца в конец и, выйдя через другие ворота, несколько минут спустя оказался у своего отеля. Забрав ключи и выслушав замечание швейцара о погоде («Не плоха, не правда ли?»), он поднялся в свою комнату и тут же включил, пожертвовав шиллингом, радиоприемник. Раздеваясь, он услышал новость, сделавшую понятными Антону хвастливые намеки Курнацкого за ужином. Ссылаясь на официальные круги Уайтхолла, диктор многозначительно объявил, что если Германия нападет на Чехословакию, то Франция окажет чехам военную помощь, а Англия и Советский Союз согласно договорам и обязательствам выступят на стороне Франции.

Антон, чувствовавший в душе острое недоброжелательство к Курнацкому и его верному помощнику Ватуеву, настолько обрадовался, что готов был простить обоим их самовлюбленность и зазнайство, склонность хвастать и рисоваться. После того, что он слышал сегодня, вчера, позавчера, все эти дни, поворот, о котором свидетельствовало сообщение, казался невероятным, почти чудом, и его совершил Курнацкий — хвастливый, но, несомненно, смелый, умный, находчивый. В течение нескольких часов с помощью старых друзей или своего красноречия Курнацкий сумел добиться того, что не удавалось целому полпредству долгое время. И, взволнованно шагая по всей комнате, Антон с восхищением шептал: «Ай да Курнацкий! Ай да Лев Ионович! Ай да молодец!»

Утром, придя в полпредство и едва поздоровавшись с Звонченковым и Горемыкиным, он поспешил поделиться с ними необычной и радостной новостью и похвастал, что узнал об этом от самого Курнацкого.

— Ты думаешь, что это Курнацкий убедил Галифакса и Чемберлена действовать совместно с нами? — насмешливо спросил Горемыкин, выслушав рассказ Антона о разговоре за столом у Грача.

— А кто же еще?

— Гитлер.

— Гитлер? Каким образом?

С прежней насмешливой миной Горемыкин взял со своего стола газету и подал Антону.

— Прочитай подчеркнутое, и ты поймешь, каким образом.

Антон вернулся к своему столу, зажег лампу и развернул газету. В самом центре страницы на двух колонках излагалась речь Гитлера в берлинском Спортпаласе. Самовлюбленный демагог, окруженный порочными карьеристами и истериками, вопившими беспрерывно «Зиг хайль!», объявил, что он решил взять решение судьбы немецкого населения в Чехословакии в свои руки. «Я марширую теперь впереди моего народа, как его первый солдат, — начинался подчеркнутый Горемыкиным абзац речи, — а позади меня марширует весь народ. В этот час весь германский народ чувствует свою связь со мной, будет чувствовать мою волю, как свою собственную».

— Ну, что скажешь? — спросил Горемыкин, остановившись за спиной Антона. — Кто убедил Чемберлена: твой Лев Ионович или этот крикун?

— Возможно, что это выступление тоже подействовало, — растерянно предположил Антон.

Горемыкин посмотрел на Антона сверху вниз, продолжая насмешливо улыбаться. Он ткнул пальцем в нижний правый угол газеты.

— Прочитай, кстати, и это. Не так уж готов Чемберлен к союзу с нами, как это изображает Курнацкий.

Антон перевел глаза туда, куда уперся палец Горемыкина. Взятое в тонкую рамку, там стояло заявление Форин оффис: «Если, несмотря на все усилия английского премьер-министра, Германия все же нападет на Чехословакию, то немедленным результатом этого было бы то, что Франция будет вынуждена прийти ей на помощь, а Англия и Советский Союз, конечно, стали бы на сторону Франции. Еще не поздно предотвратить великую трагедию. Есть еще возможность для всех народов настойчиво добиваться разрешения этого вопроса в порядке свободных переговоров». Кончив читать, Антон повернулся к Горемыкину.

— И что же тут не нравится тебе?

— Все! — категорически объявил Горемыкин. — Это не столько заявление о совместных действиях, сколько призыв к Берлину не отказываться от переговоров. Призыв, сопровождаемый угрозой, но прежде всего настоятельный призыв. Мольба. Настоящая мольба!

Антон посмотрел на Горемыкина, потом перевел взгляд на Звонченкова. Обычно тот насмешливо относился почти ко всему, что говорил Горемыкин, и, слушая его, складывал свои тонкие губы в осуждающую улыбочку. Сейчас улыбочки не было.

— А что ты думаешь об этом? — спросил его Антон.

— Да, это призыв, — подтвердил Звонченков.

— Гитлер объявил, что марширует как солдат, а его уговаривают сесть за стол переговоров? — сказал Антон скорее спрашивая, чем утверждая. — Неужели не ясно, что такие призывы вдохновляют Гитлера и он будет действовать еще наглее?

— А это ты объясни им, — посоветовал Горемыкин.

— Кому «им»?

— Начни с Курнацкого, потом, если представится возможность, объясни Чемберлену, Галифаксу.

Антон укоризненно посмотрел на Горемыкина: нашел время шутить!

— Что, смелости не хватает? — спросил тот, продолжая усмехаться. — Тогда объясни эту мудрость хотя бы их помощникам. Один твой друг — помощник Курнацкого, другой, как ты говоришь, — помощник личного секретаря премьер-министра. Пусть передадут своим «боссам» или «чифам», как выражается Ватуев, что ты думаешь. Может, дойдет, подействует…

— Тебе бы только смеяться да издеваться, — укоризненно заметил Антон. — Ковтун прав: ты все превращаешь в комедию.

— А ты, не будь сказано в обиду, принимаешь на веру все, что слышишь, — ответил Горемыкин. — А ведь, поди, не раз читал и не раз сам говорил, что дипломату — ныне все министры и иже с ними мнят себя дипломатами, — дипломату язык дан, чтобы скрывать свои мысли.

Радужное настроение Антона померкло, и он с горечью подумал, что не умеет еще должным образом вслушиваться в известия и вчитываться в сообщения или официальные заявления. Он выискивал в них то, что ему хотелось найти, и охотно верил тому, во что хотел верить. Он еще не мог отличить «иллюзию правды», как выразился Норвуд, говоря об «артистах» в политике, от самой правды, и поэтому ошибался.

Насмешливый совет Горемыкина заставил Антона вспомнить о Хью Хэмпсоне. Англичанин звонил Антону несколько раз, приглашал домой, назначал свидания в других местах, но каждый раз некоторое время спустя перезванивал и отменял: неожиданно получил задания, делавшие встречу невозможной. При последнем разговоре Хэмпсон дал номер телефона, сказав, что частенько дежурит у него, и Антон, выйдя в вестибюль, позвонил.

— Хэмпсон слушает, — узнал он знакомый голос. — Кто говорит?

— Доброе утро, Хью, — сказал Антон. — Вернулись из Берлина?

— Хэлло, Энтони, рад вас слышать, — обрадованно отозвался Хэмпсон. — Откуда вы знаете, что я был в Берлине?

— Мне сказали, что вы сопровождали мистера Вильсона. Утомительное и скучное путешествие, не так ли?

— Да, утомительное, — согласился Хэмпсон. — Может быть, даже очень утомительное, но я бы не сказал, что скучное.

— Вы очень заняты, Хью?

— Как обычно, Энтони. А что?

— Хотелось бы встретиться. Я уже стал старожилом-лондонцем, а с вами поговорить наедине все не удается.

— Ужасно неприятно, Энтони, но мне действительно трудно вырваться отсюда. Обременительно быть помощником личного секретаря премьер-министра.

— Однако он отпустил вас, чтобы сопровождать Вильсона.

Хэмпсон рассмеялся.

— Чтобы не лететь с ним самому. Он одолжил меня сэру Вильсону, как посол Гендерсон одолжил ему.