Антон сложил письма в стопочку на своем столе с благодарным удовлетворением: они позволили ему как бы прикоснуться к друзьям, увидеть то, что видели те, услышать, что слышали они, и узнать, что они знали. Он был признателен Ефиму, Сашке-Некогда и Володе, хотя картина, нарисованная ими, вызывала тревогу. Здесь, в Лондоне, люди произносили красивые, но лживые слова, совершали поступки, которые трудно было постичь нормальному человеку. И в то же время Гейнц Бухмайстер, Юрген Риттер-Куртиц, Иван Капустин и многие другие не жалели сил, шли на смертельный риск ради того, чтобы предотвратить страшную трагедию. Он спрятал письма в стол и ушел из полпредства в отель.

На другой день Антону передали, что советник поручает ему проводить на аэродром дипломатических курьеров, улетающих в Париж. Антон помог им перетащить из вестибюля в машину крепкие, тщательно завязанные и запечатанные сургучом мешки с почтой, а затем, сев рядом с шофером, поехал на аэродром, расположенный на окраине Лондона. Париж был закрыт туманом, аэродромы не принимали самолетов, и Антону пришлось провести с дипкурьерами на вокзале более трех часов. Наконец, проводив их к отлетающему самолету и убедившись, что они разместились со своими мешками вполне нормально, он дождался, когда самолет, разогрев моторы и сделав обычный разбег, взмыл в воздух. Лишь после этого Антон вернулся в полпредство.

Дверь ему открыл не привратник, а Гришаев, загородив вход своей массивной фигурой.

— Вы-то мне и нужны, — провозгласил он, как всегда, загадочно улыбаясь.

— Зачем?

— По распоряжению Андрея Петровича поедете со мной в Хестон встречать премьер-министра.

— Я только что побывал в Хестоне, и мне нужно доложить, что дипкурьеры благополучно улетели.

— Докладывать некому, — объявил Гришаев. — Все разъехались.

— Обстановка опять ухудшилась? — Антон встревожился.

На окраине Лондона и в самом городе он видел, что военные приготовления продолжались полным ходом: землекопы рыли траншеи, зенитки, поставленные на холмах, изредка палили в низкое осеннее небо, репетируя отражение воздушных налетов, солдаты в полном вооружении и стальных касках спешили куда-то скорым шагом, едва поспевая за офицерами в походном обмундировании, а лондонцы не расставались с противогазами. Не успев посмотреть газеты и не слышав утром радио, Антон начал думать, что переговоры в Мюнхене сорвались: в душе он все еще надеялся на это.

— Наоборот, — изрек Гришаев с иронической ухмылкой. — Не только в Европе, но и на всей земле, исключая, конечно, Испанию, Китай и еще с полдюжины стран, с нынешнего дня воцарился мир и «во человецех благоволение».

— Значит, они договорились, — сказал Антон удрученно, думая о тех, кто встречался в Мюнхене.

— Договорились, договорились, — с готовностью подтвердил Гришаев, тесня Антона своей мощной грудью на крыльцо.

— О чем же они договорились?

— Обо всем.

— А подробнее?

— Расскажу в машине.

Они спустились с крыльца и вышли за ворота, где их ждала машина. Шофер Ракитинского открыл им дверь.

— А почему не едет сам Ракитинский? — спросил Антон, усаживаясь.

— Наверно, потому же, почему не едет Андрей Петрович, — ответил Гришаев. — Опять спросите «почему»? Так я сразу отвечу: из особых дипломатических соображений… Хотят показать свое неодобрение. А я корреспондент, мое дело — все видеть и слышать. И потому я езжу всюду.

— Ну а я зачем?

— Опять же дипломатические соображения… Отсутствие представителя советского посольства может быть воспринято как оплошность или недоразумение. А послать мелкую сошку — это как раз то, что надо. И Андрей Петрович распорядился: если позвонят из Форин оффис и сообщат о времени возвращения премьер-министра — своего рода приглашение принять участие во встрече, — дать Гришаеву полпредскую машину и послать с ним кого-нибудь из секретарей. Поскольку все полпредские разбежались, я захватил вас.

Антон посмотрел сбоку на большое, круглое, жизнерадостное и хитрое лицо Гришаева.

— Вы обещали мне рассказать подробнее, о чем договорились в Мюнхене.

— А-а-а… — протянул Гришаев, располагаясь удобнее на кожаных подушках. — Да, собственно, и рассказывать нечего. Хотя английские корреспонденты — их доставлен туда целый самолет — уверяют, что Гитлер пошел на большие уступки, на самом деле то, что подписали в Мюнхене Чемберлен и Даладье, целиком совпадает с ультиматумом Гитлера. Как великую уступку Гитлера газеты расписывают его согласие занять отданные ему чехословацкие земли не сразу, а по частям — завтра лишь пограничную полосу глубиной десять-пятнадцать километров, послезавтра еще столько же, на третий день немного больше. И так, пока не проглотит все. Один Барнетт написал, что подобная «уступка» полностью совпадает с планом германского командования: ведь армия, занимая такую большую территорию, не может двигаться быстрее. Мои английские коллеги захлебываются от восторга: если Чехословакию и отдали на растерзание, то не всю враз, а по частям — сначала ампутируют руки, потом ноги, а там доберутся и до головы… А Гитлер — великодушный и милосердный — пошел Чемберлену навстречу…

Дорога на хестонский аэродром, по которой совсем недавно без особых задержек проехал Антон, на этот раз оказалась запруженной машинами. Их обгоняли большие «роллс-ройсы» с министрами и другими важными персонами, автомобили с флажками иностранных держав, автобусы с чиновниками. Очищая им дорогу, полиция указывала обычным машинам объездные пути. Но и там спешили автобусы и грузовики со школьниками, студентами. По обочинам шоссе шли пешеходы: тысячи людей устремились в Хестон, чтобы, как призвало в полдень радио, «устроить премьер-министру встречу, какие устраивались героям, возвращающимся после одержанной победы». Опасаясь опоздать к прилету самолета, Гришаев попросил шофера выставить флажок, и полиция стала расчищать и для них дорогу, усердно козыряя кумачовому прямоугольнику с золотым серпом и молотом, развевавшемуся над передним колесом.

Когда Антон и Гришаев приехали в Хестон, там уже собралось несколько тысяч человек. Знакомая Антону площадь перед аэровокзалом была запружена несколькими сотнями мальчиков во фраках, полосатых брючках и цилиндрах — ученики аристократической закрытой Итонской школы были доставлены сюда, чтобы образовать живой коридор, по которому проследует «миротворец». Дождь, поливавший с утра, порядком подмочил их парадный блеск, и почетная стража сейчас скорее напоминала продрогших мокрых цыплят.

На асфальтовой площадке аэродрома стояли те же узкоплечие и худые старики, которые запомнились Антону еще по первой поездке сюда. Одетые в черные пальто, в черных шляпах и черных перчатках, они казались обособленной кастой, тайным орденом, группой заговорщиков. Это были министры. За ними выстроились верховные комиссары доминионов, потом послы к посланники иностранных держав, затем депутаты-консерваторы и чиновники. Лишь журналисты, не признавая разделений, сновали от группы к группе, держа наготове записные книжки и авторучки.

Двухмоторный самолет, вынырнув из низких туч, пошел на посадку. Сделав обычный пробег в дальний угол большого, все еще зеленого поля, самолет развернулся и подкатил к асфальтовой площадке. Открылась дверь, и в ней появилась знакомая Антону узкоплечая фигура со знакомой заученной улыбкой на худом, морщинистом лице. Толпа, которой позволили собраться на аэродроме, хотя и не разрешили приблизиться к министрам, разразилась приветственными воплями. Чемберлен помахал черной шляпой и осторожно спустился по лесенке. Первым к нему проворно подбежал камергер короля и вручил большой, украшенный короной пакет, в котором, как разузнал у коллег-журналистов Гришаев, было повеление прибыть прямо с аэродрома в Букингемский дворец. Затем к премьер-министру приблизился Галифакс. Высокий и костлявый, он, отвешивая поклон, согнулся, как раскрытый наполовину перочинный нож. За Галифаксом двинулись к руке Чемберлена быстро пристроившиеся в очередь министры, послы и посланники, депутаты. Журналисты лихорадочно писали, стараясь не пропустить ни жеста, ни слова, которыми обменивались собравшиеся у самолета.