Военный министр и главнокомандующий сухопутных войск, олицетворявшие генеральскую верхушку, рассчитывали распоряжаться вооруженными силами за спиной «богемского ефрейтора». Но он оказался хитрее их: скомпрометировал обоих и прогнал. Пожилого Бломберга свели с молодой привлекательной особой, Гитлер благословил брак, и на свадьбе играл роль посаженого отца, а на другой день выгнал министра в отставку, обвинив в намерении унизить и опозорить фюрера: новобрачная оказалась известной в Берлине проституткой. С Фричем поступили еще гнуснее: гестапо состряпало письменные «признания», доказывающие, что главнокомандующий сухопутных войск сожительствует с молодыми адъютантами. И хотя в немецкой военной среде это не считалось серьезным пороком, Гитлер сместил Фрича с поста и отдал под суд военного трибунала. В документах, просмотренных Юргеном, не было даже намека на то, что кто-нибудь из военной верхушки замолвил хотя бы слово за опозоренных генералов.

Когда Гитлер занял Рейнскую зону, где Германии запрещалось держать войска, генералы пришли в восхищение от его смелости и дальновидности. Остряки в погонах отпускали шуточки по поводу желания Гитлера присоединить свою бывшую родину — Австрию к Германии, но ревностно разрабатывали планы военного захвата Австрии и осуществляли их. В руки Юргена попала записка, в которой генералы прославляли интуицию Гитлера и сравнивали его с «железным канцлером» Бисмарком, который действовал с такой же смелостью, добиваясь объединения Германии, а военные, которых Гитлер приблизил к себе, стали превозносить его не только как «великого государственного деятеля», но и как «великого стратега».

Крупные желтые стрелы с названиями городов, к которым вели пересекавшиеся с кольцевым шоссе дороги, показали Антону, что автомобиль Юргена обогнул по кольцу половину Берлина: выехав из города на юго-запад, они достигли района, лежавшего на северо-восток от него. Свернув вправо, затем еще раз вправо, их спортивный автомобиль проскочил под мостом и устремился по шоссе с крупным указателем: «На Берлин». По обеим сторонам шоссе росли мощные деревья, свидетельствуя о том, что тут лежала дорога в столицу еще в те времена, когда не было ни асфальта, ни автомобилей. За деревьями показались маленькие домишки с непременными садами или садиками, потом сады поредели, а дома стали выше и ближе придвинулись друг к другу, и наконец потянулись улицы, похожие на длинные каменные коридоры с широким асфальтовым полом и грязно-бурыми кирпичными стенами. Расчерченные безрадостными рядами окон стены лишь изредка разрывались узкими проломами — переулками и тупиками.

Улицы-коридоры так походили на те, где десять дней назад Володя Пятов по неведомым его другу приметам нашел дом Бухмайстера, вернее, его сына-штурмовика, что сейчас Антон почти невольно спросил Юргена, не здесь ли встречались они.

— Нет, не здесь, — коротко опроверг Юрген и, как бы поясняя, добавил: — Рабочие районы Берлина все одинаковы.

Антон понимающе кивнул и спросил, не видел ли Юрген Бухмайстера с того дня.

— Видел, — еще короче ответил Юрген, настороженно следя за мальчишками, которые носились на своих самокатах по мостовой.

— Как он поживает? Не лучше ему?

— Не лучше, — недовольно и даже, как показалось Антону, зло отрезал Юрген.

Решив, что его вопросы мешают Юргену вести машину, Антон замолчал и стал смотреть на дома.

— Гейнцу не только не лучше, — заговорил с прежним недовольством Юрген, остановив автомобиль перед светофором, — ему много хуже.

— Что такое? — забеспокоился Антон, снова поворачиваясь к Юргену. — Обострение болезни?

— Нет, не обострение болезни, — со вздохом произнес Юрген. — Много хуже.

Зеленое око светофора ярко вспыхнуло, и спортивный автомобиль рванулся вперед, как гончая, увидевшая зайца. Устремив взгляд на пока пустую мостовую, Юрген спросил:

— Ты видел третьего дня сообщение в газетах о казни в Берлине Эвальда Функе?

— Видел, — не сразу ответил Антон, вспомнив, что где-то на внутренних страницах газет было короткое сообщение имперской прокуратуры о казни опасного преступника. Антон просмотрел это сообщение настолько бегло, что не запомнил имени казненного, хотя оно было жирно выделено. — Казнили какого-то преступника.

— Преступника? — переспросил Юрген и будто от озноба передернул плечами. — Разумеется, с их точки зрения Функе — преступник. Очень опасный преступник. Ведь его поймали, когда он печатал опасное для нацистов воззвание германских коммунистов. «Гитлер, — говорилось в нем, — готовит войну и требует от вас жертвы, обещая легкую и выгодную победу. Если не свергнем вовремя гитлеровскую шайку, мы, немцы, будем скоро вести войну со всей Европой, но кончится эта война не легкой и выгодной победой, а тяжелым и катастрофическим для Германии поражением».

Остановленный новым светофором, Юрген выпрямился и взглянул на Антона.

— Даже наши офицеры, связанные с контрразведкой, — заговорил он, — даже они были поражены мужеством, с каким умер этот берлинский рабочий, его верой в будущее. Перед тем как палач выбил табурет из-под его ног и петля затянулась на шее, Эвальд Функе выкрикнул: «Коммунизм победит! Да здравствует коммунизм!» Такой смерти можно позавидовать…

Автомобиль снова ринулся вперед. Уже не глядя на Антона, Юрген тихо проговорил:

— Эвальд Функе был другом нашего Гейнца Бухмайстера с детских лет. Они вместе пришли на завод, вместе вступили в коммунистическую партию и, наконец, оказались в одном концентрационном лагере. Только Функе был физически покрепче, он вынес побои эсэсовцев и даже сумел бежать сразу после того, как Бухмайстера выпустили умирать. Гейнц говорит, что Эвальд был его главной опорой, и арест Функе, а затем скорый суд и еще более скорая казнь — его повесили в первую же ночь после вынесения приговора — были таким ударом для Гейнца, что он слег в постель. Боюсь, что это конец и для Гейнца.

— Бедный Гейнц! — произнес Антон, хотя думал о том неизвестном ему коммунисте, который пожертвовал жизнью, чтобы предупредить своих соотечественников о грозящей им опасности.

— Да, бедный Гейнц, — повторил Юрген. — Можно пожалеть всех, для кого работал и за кого умер Функе.

Антон только вздохнул.

Знак «К центру города» попадался все чаще, и, когда миновали большой парк на берегу мутной реки, Юрген, остановив автомобиль у светофора, повернулся к Антону.

— Тебе куда?

Антон назвал улицу, где жили Зубовы. Юрген свернул влево, потом вправо, и через несколько минут автомобиль остановился на углу знакомой Антону улицы. Простившись с Юргеном и пообещав непременно извещать его через Пятова о своих появлениях в Берлине — все дороги с Востока на Запад, как и с Запада на Восток, ведут через германскую столицу, — Антон вылез из машины, и автомобиль Юргена, рванувшись с места, проскользнул мимо машин, сгрудившихся на перекрестке, и скрылся.

Поднявшись по уже темной лестнице на верхний этаж, где находилась квартира Зубовых, Антон позвонил. Дверь моментально распахнулась: его давно ждали обеспокоенные хозяева — и, перешагнув порог, он попал в объятия Гали, а затем в жесткие руки-тиски Тихона.

— А мы уже думали, что ты не вернешься, — обрадованно воскликнула Галя, — и хотели ехать в полпредство, чтобы сообщить о том, что тебя увез какой-то офицер-фашист.

— Он офицер, но не фашист, — возразил Антон, вдруг почувствовав усталость не столько от поездки по «берлинскому кольцу», сколько от того, что узнал: горькие вести утомляют, как тяжкое бремя. — Это мой, а вернее, наш друг. Давний и верный…

Последнюю ночь в Берлине Антон провел у Зубовых: вечером засиделись, разговаривая, и гостеприимные хозяева не пожелали отпустить его в отель. Утром пришлось долго ждать Тихона, который сначала просмотрел берлинские газеты, потом составил их обзор, а затем, вызвав по телефону Москву, передал корреспонденцию в редакцию. После завтрака они договорились, что Зубовы заедут за ним в отель, чтобы вместе отправиться на вокзал, и, когда Антон покинул их, намереваясь добраться до полпредства и проститься с Двинским, было уже позднее утро.